Я вышел из столовой, в одной руке сжимая миску с едой, а другой поддерживая на плече тюк с постельными принадлежностями, и направился к общежитию, где у меня была койка. Войдя в комнату, я бросил тюк на кровать.
— О! А где же еще двое? — первое, что я сказал Чжоу Жуйчэну, увидев две незастеленные кровати.
Чжоу сидел по-турецки на своей койке. Это был парень на язычок чрезвычайно острый, но вид при этом имел тишайший. Он оторвался от своего эрху[9]:
— Переженились все. В Гуангуни ты один такой остался. Он решил, что сострил довольно метко, и с удовольствием рассмеялся. Так смеются только язвительные люди. Я решил ему ответить:
— Да, но мне-то полегче, чем тебе. Я свободен, а у тебя супруга и обратного хода нет.
Он ничего не ответил, склонясь над инструментом и наигрывая мелодию «Речка Люянхэ». Играл он не так уж и плохо, в звенящих вибрирующих звуках слышалось неподдельное чувство. Правда, кроме этой мелодии, он не знал ни одной другой.
Чжоу был из «неиспользованных ресурсов» бывшей тюрьмы. До отсидки он служил главным снабженцем сельской строительной дивизии. В заключение попал просто — тогда в подразделениях дивизии забирали всех кого ни попадя, чтобы заполнить новую тюрьму. Сидели мы с ним примерно в одно время. После, когда тюрьму расформировали, все бывшие «классовые враги» вернулись на прежние места работы, некоторые — даже на прежнюю должность. Чжоу был чуть ли не единственным, кого так и не отпустили, и он жил, не имея никакого общественного статуса, с нами, простыми работягами, в общежитии уже несколько лет.
Я поднялся с кровати и с участием спросил:
— О доме думаешь?
В сумраке блестели его глаза, неотрывно глядящие в одну точку. Что видел он и чего не мог увидеть я? Он извлек из инструмента тонкий тревожный звук, протяжно вздохнул и сказал:
— А чего о нем думать? Все, что ни делай, — без толку!
Чжоу решался говорить о своих чувствах только песнями, да и то большей частью из «революционного репертуара». Этим он был похож на преступника, который заворачивает украденную вещь в нарочито яркую оболочку и пытается с невинным видом пронести ее на глазах у всех. Мне казалось, что мы могли бы говорить часами — если бы только он хотел выплеснуть то, что у него на душе. В молодости Чжоу окончил какую-то гоминьдановскую военную школу и получил неплохое образование. Но он никогда не делился своими соображениями, предпочитая не шутить на запретные темы и даже не намекать на них. Однажды я шутя предложил назвать наше общежитие «Гуангуньским комитетом». Чжоу жутко испугался и со смешной для нашего захолустья значительностью стал мне выговаривать:
