Карт разразился длинной речью. При этом он говорил тихо и почему-то заикался. Короче, Тимбрук почти ничего не мог понять и сосредоточил свое внимание на желтом луче холодного света. Теперь это кажется странным, но когда он приехал сюда больше года назад, то люди, история здешних мест и даже эта маленькая безобразная церковь забавляли его. А теперь… Тимбрук вздохнул и встал.
— Хорошо, я пойду. А вы, добрые люди, дадите мне знать о своем решении.
Он надвинул свою шапочку чуть ли не на глаза и повернулся лицом к желтому окну. Утренний свет был анемичным, как будто его молекулы погибали, разбиваясь о стеклянную пробку, которая вызывала у Тимбрука отвращение. Он чувствовал какое-то волнение и закипающее раздражение. Такое иногда с ним случалось. Он знал, что не может больше находиться в церкви ни минуты.
Карт подал Тимбруку пальто.
— Я зайду к вам, Кристиан, либо сегодня, либо завтра. Мне хочется посмотреть витраж. Я не видел вашу работу уже несколько недель.
Тимбрук взял пальто и улыбнулся.
— Не волнуйтесь, падре, практически его не отличить от оригинала. Разумеется, будучи художником, я позволил себе маленькую вольность. Например, оставил нетронутым пулевое отверстие. Мне очень понравилось, что оно оказалось точно на груди у Богородицы. Поэтично, не правда ли?
Никто не проронил ни слова, только Хелен вздохнула.
— Это как раз нежелательно, Кристиан, — произнес Карт ровным голосом. — Самоубийство Тома Грейсона очень болезненно было воспринято всеми. Если вам это не известно, то я извиняюсь, что не проинформировал вас прежде.
Тимбрук улыбнулся и надел пальто.
— Джереми, я художник, а не какой-то паршивый дипломат. Поэтому не обращайте на меня внимания. Ваш витраж закончен. Его можно установить, когда захотите. В моей студии витраж занимает уйму места. Я был бы очень рад покончить с этим делом.
— Мы все были бы рады покончить с этим делом, Кристиан, — тихо проговорил за его спиной Оррин Айвори.
«Черта с два вам это так легко удастся! — думал Тимбрук, наконец покидая церковь. — Ваши души долго еще будут вязнуть в этой трагедии, как в трясине».
Кэтлин Пруденс была бумажной сумкой. О том, как хорошо быть сумкой, она узнала вчера, когда сняла ось с колеса прялки, а оно, соскочив, стукнуло ее по голове, правда, не очень больно. Колесо это вовсе не должно было ее стукнуть. С чего это ему вздумалось? Оно должно было покататься по полу, как обруч, и удариться о стенку. Но по какой-то причине ударилось о маму, которая как раз вошла в комнату. Она, конечно, запричитала, замахала руками, схватила Кэтлин Пруденс поперек тела и начала раскачивать взад и вперед. Не успела мама опомниться, как Кэтлин Пруденс выскользнула из ее рук и ринулась на кухню, а когда мама пришла туда за ней, Кэти была уже сумкой. Поджав ноги, Кэтлин Пруденс тихо сидела в большом бумажном пакете, боясь, что толстая коричневая бумага случайно лопнет.
