Затем меня быстро и нервно затолкали в большой автомобиль без опознавательных знаков и, сунув два револьвера под ребра, повезли сквозь приятное солнечное утро спокойного города. Я так четко помню ту статную молодую мамочку, склонившуюся к ребенку. У нее была узкая желтая юбка и нежно-розовые округлые бедра под ней. Несколько стоптанные каблучки ее босоножек все-таки меня немного смущали. Если у нее есть муж! Тот должен был бы украсть пару прекрасных босоножек, если у него нет денег, собака! Юпитер обратился золотым дождем, чтобы добраться до того чудесного сада девичьих объятий! Не переношу лиричных, импотентных, прижимистых, исполненных нравственного негодования добряков! Не переношу Дантовых Беатрич! Люблю старого Льва Николаевича Толстого, хотя мне становится скучно от нравоучительности его сочинений. Но человек шел через поле, как пишет Горький в «Воспоминаниях о современниках»[6], с одной стороны — убогий добряк Чехов, с другой — бывший гуляка Горький, а на поле работали крестьянки. Одна особенно наклонилась вперед, так что ее бедра блестели из-под юбки. И спрашивает посреди болтовни о культуре старый Лев стыдливого Чехова: «Вы сильно распутничали, Антон Антонович (или как там его звали)?» — «Нет», — ответил Чехов скромно. «А я был неутомимый, твою мать!» — воскликнул Лев Николаевич.
Вот и я теперь, бог знает, буду ли еще, сказал я себе, когда меня выгрузили во дворе уродливого здания и повели через четыре железные решетчатые двери. Меня втолкнули в узкое призмообразное помещение под лестницей, где высокий человек не смог бы выпрямиться. Потому я велел себе сесть на пол. Сев, я ощутил, что это был очень важный, очень вольный поступок — смешно, правда? Я постарался сидеть как можно удобнее. Сейчас только бы не думать о том, что будет.
Смутно припоминались рассказы об этом зловещем здании. О том, что иногда из него слышатся крики, музыка и опять сдавленные крики. Что здесь пропадают люди. Не думать об этом! Сейчас придет тот майор из службы безопасности, которому я вмазал в ресторане! Не думать об этом! Йосип был три месяца здесь внутри — и когда вышел, стал другим. Что происходило — об этом он ни слова не сказал ни одной живой душе. О чем он молчал? Прочь такие мысли!
Я взялся за член и заставил себя думать о женщине в желтой юбке. Раздел ее. Да, пусть она у нее будет сзади, будет виднеться из-под напрягшейся задницы, ведь ноги в стоптанных босоножках она держала уточкой вовнутрь. Таких русские вообще называют «королек», уточка. И их ценят больше, чем тех, что держат стопы порознь и выносят их немного вперед. Он начал у меня удлиняться — и все заботы со страхами отошли на задний план восприятия. Одна и та же вещь в различных обстоятельствах может спасти или погубить. Дона Жуана как раз это дело и погубило, слишком уж он вертелся вокруг собственного пениса. Казанова был, без сомнения, истинным обожателем женского органа, но умел и отвязаться от женщины, когда пресыщался ею, — что мне не нравится, как и то, скольких денег все это ему стоило! Он обнищал и должен был уже древним пенсионером работать за зарплату библиотекарем в каком-то чешском замке, если не ошибаюсь. Фу! Ни Дон Жуан, ни Казанова не могут быть образцом для подражания. Скорее всего, следует просто жить, как трава. Трава движется, когда дует ветер.
