Я себе сделал ножик: оторвал подковку с каблука и заточил ее об радиатор. Ножиком я отломил кусочек дерева от стула и из украденного грифеля сделал нечто подобное карандашу. Для того чтобы на туалетной бумаге писать стихи и передачи для радио «Дыра». Это была самая свободная радиостанция в мире. Она начала работать уже на второй месяц одиночки, транслировала передачи каждый вечер после ужина, когда становилось относительно спокойно. Ее позывными было: «В дыру упал — лестницу не взял!» И потом по программе: приветствие богам, антигосударственные анекдоты, стихи, порнография, юмор висельника, разговор с проститутками по профессии, разговор с проститутками по характеру, прогноз погоды и приветствия друзьям. Я ходил туда-сюда и «передавал».
Однажды я не мог не засмеяться в голос собственным глупостям, дверь открылась, и серовато-желтые глаза на серовато-желтом лице безмолвно на меня уставились. Дверь снова закрылась. Тогда в расследовании начался тот проклятый период, когда мне предлагали «уход без оружия» — в сумасшедший дом. Стоило только признать, что я не совсем в уме, что, собственно, и так всем давно уже ясно. Внешне предложение не было плохим, особенно когда подтверждалось сильными аргументами: лейтенант дружеским голосом рекомендовал согласиться, дескать, «несколько недель проведете там, а потом отправитесь домой — не лучше ли это, чем потерять голову или оказаться на много лет в тюрьме?»
Тюрьма? Почему? Где хоть какое-нибудь основание для приговора? То, что меня могут убить, при всей тогдашней ситуации, при ненависти богов, которую я чувствовал к себе, мне совсем не казалось невероятным. Я дразнил их и раздразнил, как ос. Конь ударит хвостом по кусающему его оводу. Но тюрьма? Это мне казалось тогда абсолютным абсурдом. Ведь у меня были «чистые руки».
До войны я студентом анархично кричал во все горло против тогдашнего правительства. У меня были официально признанные четыре года борьбы против оккупации. После войны я, конечно, критиковал и пускал анекдоты, остроумно переделывал имена политиков и учреждений, писал сатирические стихи, которые читал по кафе, публично, в голос, и вся моя семья состояла из одних старых партизан, нелегалов в межвоенный период и людей, побывавших в немецких концентрационных лагерях. По искренней наивности я был уверен, что никакого основания для приговора или даже тюрьмы нет. И сумасшедшему дому я воспротивился, упершись всеми четырьмя конечностями.
