Но этого мы не сказали товарищу лейтенанту, хотя его интересует все. Когда дома до полудня никого не было и Йоханца стояла у плиты, ты приносил табуреточку, садился рядом с ней и залезал под юбку. Часами ты гладил и мял ее ягодицы, и бедра, и живот, тебе удалось добраться до ее лесистых областей, но тут она всегда сжимала бедра. Когда ты смотрел ей в лицо, она была вся красной, какой-то побагровевшей. Штанов она никогда не носила. В три-четыре года это весьма интересное развлечение. И как безошибочно ты понял, что в этом есть что-то запретное. Тут же, как только ты слышал, что кто-то идет, ты все прекращал и строил из себя саму невинность. Кухарка Йоханца! Но если внимательно разобраться: ведь кухаркам не нужно было неподвижно часами стоять у плиты. Когда она уезжала к родственникам в Америку, ты не мог поверить. Судьба разыграла с тобой первую злую потерю. Йоханца заворачивала свои вещи в большие листы упаковочной бумаги, разложенные на полу. И между делом должна была трижды, четырежды, пять раз вести тебя пи́сать. Она видела, что из тебя не выходит ни капельки, но ничего не сказала. Только приговаривала тебе шепчущим голосом «пис-пис-пис» и смотрела, как твой росточек увеличивается. Не могу поклясться, но мне кажется, что она легонечко пальцами подергивала его тебе. Почти так же, как ты себе его вечером в постели сам. Когда ты начал это делать — не знаешь или знаешь? Наверно, вскоре после рождения. Ведь так приятнее всего было засыпать. Конечно, тебя поймали и отвели к доктору. Сначала тебе к рукам привязывали какие-то мешочки, а потом отвезли в больницу, где тебя привязали к столу и разрезали. Тебе отрезали кожицу, которая, говорят, вообще не нужна, поскольку под ней скапливается грязь и это беспокоит, а мальчики потом чешутся. Йоханцу забрала Америка, к которой с тех пор я не испытываю симпатий.
А я попробовал воспитать Аницу, пришедшую на ее место. Но она кричала, как сорока, когда я забирался к ней под юбку. Но я отвоевал себе очки — ее обширные груди, и то только, когда хотелось ей, чаще всего при мойке полов на кухне, когда она ползала на карачках, или вечером, когда она укладывала меня спать. Я был слишком мал, чтобы дотянуться до них самому. Под блузой она носила сорочку со складочками, и там свободно колыхались ее округлые сиси с сосками большими, как черешни. Если бы лейтенант, вероятно, незапятнанный, как цветок лилии, знал, какой испорченной молодежью я был. С мальчишками и девчонками, жившими по соседству, мы играли во все те же игры, что сейчас играют испорченные дети капитализма: в доктора с тщательными осмотрами физического состояния тела, выставляли ребят и девчонок «на солнце», то есть выбирали одного, неожиданно хватали его и оголяли ему то, что между ног, на каникулах у костра с пастухами онанировали «у кого быстрее», стащенные из дома вещи я продавал девчонкам за три, за пять, за один раз «по голой попке», мы залезали под крышу дома и смотрели вечерами через окно в комнату соседской прислуги, которая мылась голой в тазу, — и этого более чем предостаточно, этой испорченности, а ведь это все — чертовы игры, не дающие человеку вечером заснуть, и ни одной удовлетворительной.
