— Ну, так что делать будем?
— Есть одна мысль. Выдвинуться всем отрядом и подготовить засаду на тягуне. И к городу послать разведчиков. Скажем, к Сосновке — разъезд, и на устье Улукитское — разъезд. Они как увидят, что японцы пошли по Тракту, так быстро сюда. От Сосновки они, груженые-то, да по целине, точно уже на Реку не выйдут. Значит, ждем на тягуне этом. Если же они сразу по Реке, промеж островов, да по промоинам этим… Тогда мы от тягуна, в ключ Благушин — и верхами как раз на Александровский прижим выскочим. А там тоже место толковое для засады. Река там узкая и берега сосной поросшие, не так чтобы крутые, но санями точно не пройдешь, так что стреляй — не хочу.
Командир посмотрел на комиссара. Комиссар кивнул. На том и порешили.
Капитан Кадзооку слушал, как скрипит наст под полозьями саней, как копыта выбивают однообразную, но звонкую песенку из промерзшей земли, смотрел на тени, бегущие впереди коней, всадников, саней, и в голове сама собой напевалась казацкая песня, услышанная им в темноте над Рекой, осенью еще. Как там: «Больно речка быстра — не поймал осетра — искупался в воде ледяной…»
Решение, что делать с золотом, пришло не тогда, когда «подарок» Ван Цзэ-Хуна сказала прямо в лицо капитану (как будто в голове потомка казака-дезертира, способного, видимо, рассказать, каково оно на вкус, человечье мясо, и девчонки-полудуры, не сумевшей отказаться от полутрупа, вынесенного морем): «Я — подарок. Со мной можно делать все». Не тогда пришло решение, когда метиска расстегнула китель на капитане и сняла с себя одежду, а капитан Кадзооку увидел татуировки. Первый, слабый призрак решения пришел тогда, когда капитан лежал на кровати, а «подарок» крутилась перед ним и рассказывала, что же на ней изображено. «Это дракон, его зовут Лун, и он живет за перекатом, — он большой, и он всюду. По нему, как по тропе, ходят звери и люди. Люди думают, что они сами идут, но это дракон извивается, и люди переходят из одного в другое. Вот это Человек, он белый, он идет по тропе, и потому что человек Серый, его зовут Луча; он пришел из другого и выиграл меня в шахматы; его еще называют Хозяином Сто Шестьдесят Восьмой, иногда он входит в женщину и выходит из нее преображенным, но все равно он остается тем, кто он есть, а кто он есть, никто не знает. Рядом, вот посмотри, капитан, потрогай, чувствуешь, да? Это зверь, но он не тигр-ламаза, ламаза — он другой, он у меня на спине, а это — серый Сэв, он тоже ходит тропой Дракона, но он не думает, он же зверь. Есть люди, которые называют Луна, по которому ходит Сэв, Рекой, и, наверное, это правильно, но тогда Дракона называют Энгху, потому что Река протянута между Этим и Другим и по ней можно идти и вверх, и вниз, но стоять на ней нельзя. А вот это, рядом с Лучей, и с этим, и с этим — это красноухий белый лев, видишь, какие у него уши? Как языки пламени, и он на самом деле — собака, и большего о ней говорить не надо, потому что надо рассказать о Женщине. Женщина здесь не изображена, потому что все, что ты здесь видишь, на мне, а я вот, стою и показываю, что у меня на одной половине, потому что вторая чистая, желтая, как масло и золото». И, слушая, капитан, краем глаза замечает движение сгустка тьмы или света, который может оказаться хорошим мертвецом и плохим мертвецом, а может быть и просто тенью пролетевшей птицы, самым краешком сознания, не занятым тем, что ему говорит «подарок», на границе сна, капитан Кадзооку замечает призрак решения, которое примет. И принимает его на следующий день, когда отдает приказ привести к нему Ядвигу и ее сына Алешу. «Лисицыны. Живут на Второй улице». Теперь же Лисицыны ехали во вторых санях, укутанные по самые брови в медвежьи шкуры.
