Шли по центральной аллее к старым участкам, и постепенно памятники становились скромнее, оградки ниже и проще.
— А одному-то, — продолжала Татьяна Александровна, — вместо памятника «мерседес» гранитный отгрохали. Хочешь покажу?
Ольга не хотела. Она все пыталась вставить слово, спросить, где похоронили папу, но сестра неожиданно разговорилась. Таня шла бодро, и в одной руке несла сумку-болоньку, в которой тяпка, совок, немного удобрений, саженцы анютиных глазок и пластиковая бутыль с водой, чтобы их полить, а в другой был нарядный пакет с бутербродами и термосом. Ольга несла две банки серебрянки и кисти — красить оградку.
Когда дошли, петляя между заборчиками, Ольга с удивлением обнаружила на старой могильной плите три портрета. Тут были все — и бабуля, и мама, и отец. Татьяна Александровна, сгрузив пакеты в траву, начала деловито выпалывать сорняки. И все причитала, что ходишь, стараешься, а трава-то прет и прет. Дождь кончился, но воздух был еще пропитан влагой, а ноги промокли до колена.
— Но… Танечка… как же папина вторая жена тебе позволила? — спросила Ольга.
Татьяна Александровна гневно разогнулась.
— Что значит позволила?!
— Ну… с папой-то она вон сколько прожила… уж не меньше, чем мама…
— Так буфетчица за год до него померла-то, есть на свете справедливость! — усмехнулась сестра. — А и жива была бы — кто б ее спрашивал? — И опять начала яростно дергать траву.
Ольга растерялась. Смерть казалась ей… вот как сказать-то? поводом для примирения, что ли?..
— Ты чего застыла-то? Краску открывай! — скомандовала Татьяна Александровна. — Тряпочку вон возьми, вытри, где мокрое. И крась уже. А то до ночи провошкаемся! — Она уже начинала рыхлить.
— А… а у папы были еще дети? Кроме нас?
— Не было, не было! У буфетчицы никогда детей не было. А может, в войну погибли — я не уточняла. Ты помогать-то будешь, нет?
Сестра стояла руки в боки, тяпка и совок браво торчали в стороны. «Бедная… Господи, какая же она бедная», — подумала Ольга. И эта мысль не была связана с деньгами. Все-таки хорошо, что приехала. Она это только в тот момент поняла. И зачем — поняла. Пожалеть. По-человечески пожалеть.
Ольга красила и думала, как сильно мешает людям вечное стремление поделить мир на своих и чужих, отгородиться, не подпустить — такое сильное, что даже после смерти люди лежат за забором, и калитки на замке. Не то чтобы она не признавала личного пространства — она только не думала, что в этом вопросе кому-то может помочь забор. Ей всегда казалось, свобода — внутреннее ощущение. Серебрянка ложилась плохо, железо, как ни вытирай, было еще влажным, но Ольга, чтобы не расстраивать сестру, красила, не бросала.
