Чтобы страшиться террора, не обязательно испытывать комплекс вины — можно одержимо верить, что ты и кумир и благодетель народа, что, искровянив его и «проредив», ты готовишь поколениям грядущий земной социалистический рай, можно считать себя правым во всем и, однако же, бояться пули, гранаты, яда, вероломства «врачей-убийц».
В декабре 1947 года Абакумов достиг важного рубежа: под ноги легла зыбкая, но многообещающая тропа к «террористическим помыслам» евреев. Как мы уже знаем, воодушевленный министр не захотел ждать и часа: выбитые следователями у искалеченных ученых показания были сразу же отправлены в ЦК. Призрак террористов, копошение которых Сталин всегда подозревал вокруг себя, возник при обстоятельствах, особенно нетерпимых для него: сионисты подбирались к его семье, доискивались домашних подробностей, злорадствуя, что дочь самого Сталина полюбила еврея и родила от него. Они втираются в доверие к болтливым теткам его дочери, все еще рассуждающим о государственных делах, считая себя людьми, приближенными к власти. Даже если эти сионисты по трусости не способны на теракт, если лицедей и шут Михоэлс собирает сведения для более молодых и решительных, и тем и другим пора исчезнуть, не поганить советскую землю.
Теперь можно было «испросить крови» Михоэлса.
И министром Абакумовым была получена, так сказать, лицензия на отстрел — согласие на убийство Михоэлса. А позднейшая попытка, спасения ради, выдать это согласие за инициативу Сталина, за строгий, неоднократно повторенный его приказ понятна. Она входила в план спасения арестанта Абакумова, понадобилась она и самому Берии, стремившемуся после смерти Сталина свалить на него все возможные преступления: так Лаврентию Берии спишутся и многие его злодейства.
Но зачем было министру госбезопасности в 1947–1948 годах устранять главу «еврейского преступного клана», ведь он мог дать показания чрезвычайной важности? Вспомним слова Лозовского о том, что показания Фефера в целом, и прежде всего об американской поездке, явились «исходным пунктом всех обвинений, в том числе и в измене». В США отправились двое — знаменитый артист и общественный деятель Михоэлс и никому не известный поэт Фефер, — и если показания Фефера об их грехопадении за океаном справедливы и главную роль, судя по этим показаниям, играл Михоэлс, то он просто необходим следствию. Но если министр и сам не верил ни в измену лидеров ЕАК, ни в их шпионаж, если, как Лозовский, он видел во всем этом все ту же следственную «беллетристику», тогда ему, в конце концов, не очень важны были подтверждения Михоэлса. Мертвый народный артист, молчащий, неспособный заступиться за себя и других, не могущий со всей силой интеллекта и всей страстью натуры опровергнуть ложь, убитый Михоэлс был куда удобнее!
