Приняв их показания, Берия как бы хочет помочь им, хочет дать шанс обреченным палачам, чьи услуги больше никому не понадобятся. Продолжается жестокая игра, до поры благоприятствующая Берии. Он быстро, не откладывая, устранит прямых виновников убийства Михоэлса, и, главное, покончит с людьми, которым известно, что это убийство, и начавшийся тотальный поход против евреев в стране одобрены Сталиным и его приспешниками, начиная с Маленкова и самого Берии. Берия услужливо помянет в этом письме жену Вячеслава Молотова — Жемчужину, над которой еще вчера позволено было издеваться, на потеху Сталину и Политбюро, членом которого был Берия. Он охотно повторит, если позволят обстоятельства, маскарад 1938 года, свою ловко явленную стране маску «освободителя», почти либерала. А обреченная троица — Абакумов, Огольцов и Цанава — пальцем не шевельнет против него, того, кто позволил им решительно все свалить на Сталина, сделав их самих покорными (попробуй не подчинись Сталину!), по принуждению, исполнителями высочайшего приказа.
Известно, как стряпались и «редактировались» показания подследственных в Лефортове, в Бутырках, на Лубянке, как следователи искажали протоколы допросов, насилием понуждая арестованных подписывать только нужные им (следователям) признательные показания. В том, что Берия позволил (если не продиктовал!) всем троим спрятаться за спину Сталина, они видели какой-то шанс на спасение жизни, просвет, надежду обойтись сроком, а не пулей в затылок. Даже Абакумов, как известно лучше других стоявший под пытками после ареста, пытался изо всех сил доказать, что убийство Михоэлса было организовано не им самим, а навязано ему высочайшим приказом, монаршей волей — приказ был столь внезапным, что он и точных сроков не удержал в памяти. Даже министр Абакумов, ссылаясь на лихорадочную торопливость Сталина, пытается свести свое участие к выполнению приказа из тех, которые не обсуждаются. Так, словно Сталин, никому не доверяя вполне, сам продумывает детали убийства, подбирает исполнителей, печется о мелочах и в нетерпении нервничает.
Цанава, тоже стараясь прикрыться именем Сталина, доходит до абсурда. Сначала звонок к нему в Минск высокого министра с неправдоподобным вопросом: есть ли у Цанавы возможность для выполнения важного задания Сталина? Затем информация о выезде Огольцова в Минск, и снова с упором на «выполнение важного решения Правительства и личного указания И.В. Сталина». В 1948 году в телефонном разговоре сотрудников госбезопасности могло быть употреблено слово «Инстанция», но не «ЦК», не «правительство» и уж никак не «Сталин». Через несколько строк Цанава снова напоминает, что Огольцов по прибытии в Минск привлек его не просто к очередной кровавой операции, а к «ликвидации по решению Правительства и личному указанию И.В. Сталина».
