Может, это какой-то другой сорт растения, а, может, дикари его окультурили, только ловчие отростки совсем короткие, будто подрезанные. Скоро я понял, что длинные этой травке и ни к чему, потому что ей не надо беспокоиться о добыче пропитания.
Настёну закончили обмывать, натирать, запихали ей в рот светло-зелёную кашицу, тогда и пришёл дядим. Он принёс странную животину: то ли собачонку, похожую на лесную тварь, то ли тварь, напоминающую собачку - глядя на уродца, сразу и не поймёшь. Размерами зверёныш чуть больше кошки. Шубка облезла, местами шерсти совсем не осталось - лишь чёрная сморщенная кожа. Уродец еле слышно скулит, звериное чутьё нашёптывает ему: люди затеяли недоброе. Дядим держит крепко, ладонь зажала пасть - ни укусить, ни вырваться, ни завыть на собачью судьбу. Остаётся лишь трусливо поджимать хвостик.
Дядим отпустил зверька на землю, псинка, освободив морду, хрипло тявкнула, потом, заглянув деду в глаза, отчаянно заскулила. Тот, опустившись на корточки, потрепал ладонью загривок животинки. Псина немного успокоилась, хвост неуверенно завилял. Дядим ласкал, нашёптывал...
Короткий взвизг, пёс хотел убежать, но лапы подкосились, из перерезанного горла плеснула кровь. Дядим обтёр кусок острого камня о слабо сучащее лапами тельце, затем ногой подвинул тушку к коротенькому ловчему отростку травянистого монстра. Кровопивец жадно схватил зверька, листья свернулись, запеленав трупик, образовался плотоядно шевелящийся кочан.
Меня бросило в дрожь. Смотри, и запоминай, велел я себе. Дикари, они и есть дикари, по этому поводу не должно быть никаких иллюзий. И я смотрел, будто заворожённый. Противно, страшно, а глаз не отвести.
Когда монстр утолил голод, бурые от крови листья лениво раскрылись. От зверька осталась лишь высосанная тушка.
Чужаки опустились на колени: теперь их лица напряжены, глаза прикрыты. На ногах только я и дядим; не хочу я ползать перед их травчатым божком, а дядиму, наверное, по должности не положено. Смотрю я на творящиеся безобразия, и чудится, будто воздух над поляной густеет. Он сделался липким, как патока, и больше не пролезает в лёгкие, его приходится заглатывать. Стало жутко - до дрожи и слабости в ногах. Послышалось тягучее, и вязкое, такое же густое как воздух, то ли пение, то ли мычание. Сначала я не сообразил, откуда исходит звук, а потом дошло - странный напев издают дикари. Сперва мелодия была чуть слышна, но сделалась громче, в ней стал угадываться непривычный ритм. Воздух, завибрировал; сердце часто-часто застучало; меня сотрясла сладкая дрожь. Заворожив себя своим же мычанием, чужаки стали раскачиваться, сначала едва заметно, затем сильнее и сильнее.
