Последние слова мальчик почти выкрикнул — на ветер. В воздухе вдруг что-то зашелестело и защелкало — не то падали листья, не то лопались почки — по мостовой несло песок и маленькие камушки. Саша почувствовала покалывание в руке и с силой надавила на вчерашний порез от ножа для бумаги, умножив боль на десять.
Мальчик топнул ногой (или нога сама непроизвольно дернулась) и направился обратно к двери. Саша злобно молчала. Потом растерянно спросила:
— Ты куда?
— Домой. Извини. Люди умирают.
Саша сделала еще шаг.
— Подожди, что ты говоришь? Какие люди?
— В Пантене трех человек убили вчера вечером. Ты что — новости не смотришь?
— Н-нет… И за что их убили?
— После марша коммунистов и центристов. Началась драка. Убили двоих черных, а потом одного белого. Палками забили, дубинками. Кажется, все трое работали на одну американскую компанию, которая хотела купить французский фармацевтический завод, а он отказывался поставлять лекарства в Африку…
— То есть, цвет кожи тут ни при чем?
— Не знаю. Думаю, тут при чем жадность.
Мальчик молча ждал вопросов, словно делал Саше одолжение.
— И… ты… что ты… там делаешь?
— Где там?
— У себя дома, — Саша кивнула на дом.
— Вообще-то, это не твое дело. Но я читаю сводку новостей. И собираюсь уходить. У меня дела, — мальчик внимательно посмотрел на потертые носки своих ботинок. — Как тебя зовут?
— Саша.
— Саша — красивое имя.
— Оно русское.
— Так ты русская? — мальчик удивился.
— Ну, я родилась в России, так что — да.
Мальчик покачал головой.
— А тебя как зовут?
* * *
Его звали Гантер, и дважды в неделю в свободное от школы время он разливал суп в столовой для бездомных при церкви Сен-Жермен в Пантене, где его отец служил священником. Гантер помогал приходу собирать одежду и книги, а дома сам нередко мастерил разные диковинные игрушки для детей — то музыкальные часы из мусора соберет, то деревянный поезд с железными колесами, то куклу, которую если за шапочку потянуть, то будто бы смех раздается. Знание, как и незнание, кончается бородой, сынок, уймись, всех детей на земле не одаришь, все желудки не набьешь, все рты не начинишь правильными словами, — говорил отец Гантера, когда мальчик подолгу не ложился спать, а сидел за столом и при свете голой подвесной лампочки вырезал из дерева нос и рот Буратино, привинчивал хвост Коту в сапогах, запускал в кукольном домике лифт.
В выпускном классе Гантер учился лучше всех, поэтому отец не видел смысла запрещать ему заниматься чем-либо вне стен школы. Запреты в их семье не были частью порядка. После смерти жены, да и при ее жизни, либеральный отец Гантера придерживался политики свободной воли. Ни режима дня, ни режима питания, ни домашних обязанностей, ни каких-либо правил поведения — Гантер все придумывал сам. Он рано вставал, спать ложился, когда чувствовал, что ни на что больше не способен, иногда перед сном смотрел по телевизору ерунду, футбол, детектив или, если везло и показывали хорошее кино, с радостью погружался в мир искусства. Он много читал — книг, газет, трудов по истории, интернет-блогов, прочесывал новостные ленты в соцсетях, где частенько зависал, ругал себя, снова зависал и, наверное, не покинул бы горящее здание, не написав об этом в Твиттере.
