А потом он закрыл книгу и, заметив вопросительный взгляд юноши, добавил, раскладывая пергаменты, как они лежали до того: «Твои письмена красивее, чем его. Его слова рукой писаны, а твои — душой».
О, Боже мой, о, Вседержитель, о, святые на небесах! Как только могли раздаться эти простые, холодным и равнодушным голосом сказанные слова в семинарии, будто говорящие: это Бог, а это человек, и первое лучше второго! Когда они прозвучали и эхом отразились от стен, для нас — как будто горы сдвинулись с мест, как будто мир рухнул на наши головы, как будто пришел Судный час; как будто тысячи небесных труб затрубили в уши двенадцати послушных, ибо и у послушных слух есть, и они не глухи, хотя и послушны; все слышали это; все его слышали, и все, кроме Прекрасного и Михаила, — видели, что это же слышал и Евфимий — черный, красный, синий, грозный от ярости и зависти. Эхом отдалась эта простая фраза (отец Варлаам говорит, что только правда проста, а ложь сложна), эхом откликнулась, как удар топора в лесу, удар топора в руке праведного дровосека, когда он падает на дерево старое и гнилое, без роду и племени, дерево, не уступающее места молодым побегам, увядающим в его тени, как увядали двенадцать послушных под ризой Рыжего; эти слова нанесли удар душе Евфимия, как топор, падающий на дерево, дерево, своими жадными корнями отбирающее силу у древес возрастающих, долженствующих возвысить свои новые кроны; удар, который низвергнет, уничтожит пустое дерево без сердцевины, по закону Божию, согласно которому малые станут великими, ибо таков порядок вещей, установленный им, Всевышним, что ничто не вечно, ни малость, ни величие! Ибо и человек рождается ребенком, чтобы вырасти, а затем усохнуть, уйти в землю, исчезнуть в ней, чтобы освободить дорогу для своего потомства, сыновьям и внукам своим, чтобы можно было сказать: тот и тот существовал, и вот доказательство: те, кто пришли после него, произошли от его корня, лучше и совершеннее его, они получили от него разум, ремесло и любовь, прославили его имя, а не посрамили его, и он должен гордиться ими, а не переворачиваться в могиле от стыда!
Мне никогда не понять, что произошло тогда с Евфимием, но я знаю, что с этого момента я стал очень его бояться и держаться от него подальше, стал его избегать, потому что понял, что он перевертыш, лицемер и легко может изменить образ; как если бы у него было два лика, одно из них лицо, а другое — изнанка, одно для радости, другое — для печали, одно для лукавства, другое — для истины, одно для притворства, а другое — для искренности, и он менял лицо с изнанкой по надобности — будто чулок выворачивал, а во мне вся утроба от того переворачивалась, ибо я видел, и видели все одиннадцать, кроме Прекрасного и Михаила, потому что он стоял у них за спиной, его лицо, его гневное лицо, что вдруг собралось и стало блаженным, невинным, притворным, добрым! Он покашлял и, будто удивившись, будто только что вошел, со смирением, которое его душа знала только из книг, проговорил: «Дети мои, не смотрите на слова недостойного, ибо Господь наградил его даром скромным и незначительным; ежедневным и посильным трудом он достигает достижимого».
