Так Джек лишился забот акушерки и со временем еще больше ушел в себя, даже с покупателями уже не разговаривал. Наливая им выпивку, он смотрел, как они пьют, и думал свою мрачную думу. К загородному дому он охладел, и однажды дети, ходившие по грибы, заметили в окнах свет и побежали посмотреть, не загорелся ли дом. Оказалось, на полу в гостиной расположились бродяги — они пили, ели и развели огонь в камине. Когда Джеку сообщили об этом, он сказал, что обратится к полиции, но тем не менее отныне в наших краях бродяги спали не под открытым небом, а под его кровлей.
Следующей зимой его прихватил опоясывающий лишай, и теперь он открывал лавку, когда ему заблагорассудится. Повзрослев, я часто думала о Джеке, о том, в какой конфуз я его тогда вогнала и какой черствой он должен был меня счесть. Мне хотелось поговорить с Джеком, как-то наладить отношения. Мама предупреждала, что Джек стал чудаковатым и что, если пойти в лавку, он не пропустит меня в дверь и прогонит взашей — ее он прогнал. А я поговорю с ним после службы, возразила я. Я долго слушала кашель, перханье, вдыхала запах намокших твидовых пальто, смотрела на одно за другим полузабытые лица, одряхлевшие, корявые, как деревья. Джек, лысый, согбенный, истово молился, перебирая черные роговые четки. Руки у него стали совершенно старушечьи — маленькие, скрюченные. Да и часовня показалась мне и меньше, и бедней, и я вспомнила, какой трепет, бывало, наводили на меня проповеди заезжих миссионеров. Священник медлительно читал проповедь, а порой и вовсе останавливался — видно, забывал слова. Когда начали читать Евангелие, Джек вскочил и выбежал из церкви. Предвидя это, я тоже поднялась, преклонила колена и вышла следом. Джек прошмыгнул под кипарисами, открыл калитку в ограде, но в спешке не стал ее закрывать. Калитка грохнула.
— Джек! Джек! — еле слышно позвала я его из боязни помешать службе. Прикрыла за собой ворота и зашагала быстрей, все время окликая Джека, но он сделал вид, будто не слышит, и прибавил шагу. Сомнений быть не могло: Джек явно избегал меня. Я нагнала его уже у лавки — он открывал дверь.
— Джек, до чего же я рада тебя видеть!
Он услышал меня, но не обернулся. Прошел в лавку, затворил за собой дверь и поспешно задвинул засов. Я постояла у двери в надежде, что он одумается. Серые кисейные занавески с полустершейся надписью «Виноторговец» совсем истончились. Казалось, они вот-вот рассыплются. Я стучала-стучала, но Джек не снизошел. Да и как знать — стоял он под дверью, раздираемый сомнениями, или удалился на цыпочках в кухню, чтобы заварить себе чашку чаю. Понурый, скрытный, он брел по дороге, а вокруг жарко горели колокольцы фуксии, раздавались веселые гудки разъезжающихся после службы автомобилистов — до чего же неуместным казался он тут! Уныние отдалило его от всех, и теперь друзья если и придут к нему, то разве что на похороны.
