Девочка видит то, что непосредственно фиксирует ее взгляд. Кто она, эта участница рассказываемых ею историй? Ее имя не называется, хотя неоднократно сообщается, что ее окликают по имени, ее имя повторяют и т. д. Вряд ли, однако, из этого можно заключить, что повествовательница в большей степени совместилась с автором по сравнению с первым романом, где она получила отдельное имя. Скорее всего это та же Кэтлин Брейди, от лица которой была рассказана история «Деревенских девочек». Вероятность тем большая, что в последнем рассказе, «Сестра Имельда», за ее ближайшей подругой сохраняется имя, данное ей и в романе. Образ во многом автобиографический. Как и все, о чем пишет Э. О’Брайен, он выражает личные чувства и собственные наблюдения писательницы. Это не значит, что героиня эстетически тождественна автору. Безымянность же ее подчеркивает обобщенность и перемещает внимание с нее на то, что ее окружает.
Многие подробности ее рассказа придают зрительную завершенность картине. Мы видим все, что касается еды, видим, как она наклоняет чернильницу, чтобы мать набрала чернила в ручку, или старый резиновый сапог, поставленный у косяка двери, чтобы она не захлопнулась. И в момент эмоционального напряжения она обращает внимание на то, чего взрослый и не заметил бы. Все это вплетается в рассказ естественно, отражая особенности детского зрения и его направленность — не «в себя», а «от себя». С детским вниманием и любопытством разглядывает она окружающих людей — нелепых, жалких, смешных, жестоких и несчастных. Она рассказывает о них и лишь изредка о собственных переживаниях. По этим рассказам трудно представить себе, как она выглядела, во что одевалась. Но легко почувствовать ее душу — ранимую, увлекающуюся, искреннюю и беззащитную. Всегда готовая смириться, она так и не может решиться на поступок, зная, что даже попытка утешить несчастную женщину была бы воспринята как протест: «…страх, что взрослые рассердятся, перетянул чашу весов, и я не пошла к Мейбл, и они не пошли, и плач, песня отчаявшегося существа, не умолкал в доме».
Девочка не знает, как сложится ее жизнь, что будет с ней потом. Знает автор, который, создавая картину глазами девочки, сам смотрит на нее, отделенный дистанцией времени. С помощью двойного зрения создается эффект двуплановости. Писательница добивается яркости, четкости изображения. Форма рассказа, как она однажды заметила, привлекает ее большей по сравнению с романом «возможностью микроскопического рассматривания отдельных предметов». Но в этой книге она одновременно и отдаляется от своего объекта, во всяком случае, настолько, чтобы он приобрел некоторую метафизичность, подобающую «далекой стране, зовущейся детством, где ничто и никто не умирает, даже ты сам» («Призраки»). В какой-то момент картина начинает выглядеть немного слишком яркой, ее детали слишком укрупненными. И начинает казаться, что все увидено так ясно, как это случается только во сне (вспомним слова писательницы о том, как видится ей во сне отчий дом). Ясность и призрачность соседствуют по принципу контраста, как это нередко делается в современном кинематографе.
