Все стали какими-то напряженными, и в то же время словно погрузились в летаргию. Хаотичность не только общественной деятельности, но и частной жизни, и прежде весьма здесь заметная, стала поразительной, ошеломляющей. Как будто люди, погруженные в себя, будучи во власти дурных сновидений, направляются к чему-то великому, что выше повседневности, — и потому не стоит уделять ей внимания. И чем ближе жертвенные костры, тем больше все валится у них из рук. Как тарелки у женщин, погруженных в мысли о Демоне, который поджидает на дороге.
Я уже слышу вопрос земляков: зачем же ты убегаешь в Польшу? Разве многое из описанного тобой, не происходит и у нас, вызывая тревогу? Ответ слишком сложен, чтобы я мог уместить его в этом кратком тексте. Пока же скажу лишь, что Польша — это (еще?) не Мексика.
>Ранчо Ля Эпифания, 4 июня 1996.
В конце девятнадцатого и начале двадцатого века множество европейцев, разочаровавшись в Европе, а то и просто возненавидев ее, убегали от нее подальше. Я — один из них, их эпигон и, если откровенно, довольно жалкий. Мне не сравниться ни решимостью, ни духом авантюризма, ни жаждой риска с моими великими предшественниками. Я принадлежу моей эпохе и моей слабой Европе. Масштабы уже не те, мой авантюризм можно считать таковым только в сравнении с мягкостью и неусыпной заботой о себе среднего жителя Западной Европы, в сравнении же с деяниями великих предшественников — это всего лишь выезд на комфортабельный курорт.
И если я осмеливаюсь называть их своими предшественниками, то лишь потому, что мотивы у нас общие, о чем говорят свидетельства ими оставленных, а также показания свидетелей, выступавших по их делу. Я, правда, авантюрист, не слезающий с дивана, однако прекрасно их понимаю и допускаю, что и они бы меня поняли.
Многие так никогда и не вернулись. Одни пропали без вести, о других известно, при каких обстоятельствах они погибли. Были и такие, что прижились в далеких краях, слали письма. Кое-кто вернулся.
Разными были их возвращения. Трагическими или радостными, спокойными или бурными, но триумфальными — никогда. Им всегда сопутствовало ощущение неудачи, сознание того, что то величайшее, чего они в своей жизни ожидали, уже случилось, и с этих пор им суждено от великого идти к все более мелкому. Величайшее усилие, величайший риск остались позади.
Возможно, так было потому, что они не возвращались молодыми. Даже те, кто никогда не трогается с места и ничем в жизни не рискует, прожив достаточно долго, испытывают чувство, будто вершину горы они уже миновали. Ведь даже самая спокойная, самая однообразная жизнь — приключение. У каждого есть свой
