Не кто иной, как доктор Уоррен взял на себя миссию объяснить его величеству, что он не в своем уме и нуждается в помощи, а именно, в смирительной рубашке. Короля спровадили в Кью, в глухое, неотапливаемое поместье, подальше от чересчур любопытных глаз виндзорских придворных, где, попрятав предварительно ножи и вилки, его привязывали к кровати, ногами к спинке, туловищем к матрасу, перехватив грудь ремнем. Его хотели обуздать, объездить, как норовистую лошадку, таков был план лечения. Когда король отказывался от опиума или от еды, его пристегивали ремнями к стулу особой конструкции, ради такого случая специально разработанной ушлыми лекарями. Король называл его своим троном, но ему, чтобы он наконец замолчал и успокоился, попросту затыкали рот кляпом — поистине королевская привилегия, которой сержант Кларк, разумеется, был лишен.
Господь сжалился над служакой, бросив его обратно на палубу, где люди уже давно отбились от рук. Дисциплина худо-бедно соблюдалась лишь в те дни, когда у вконец измотанных подчиненных не было сил роптать и перечить. Бескрайность океанских просторов угнетала их, бескрайность за бортом и теснота на борту. Хуже всего было в трюме, где вповалку лежали в своих загонах ссыльные. Их лишь изредка выпускали на свежий воздух, ведь на палубе и без этой, явно не нужной здесь оравы — как-никак, еще сто человек — было не протолкнуться. Тут тебе и матросы, бегущие исполнять очередной приказ, и младшие офицеры, передающие им команды, и командиры, прокладывающие курс. Здесь же еще и корабельный врач, инженеры, женщины и, наконец, юнги при тех офицерах, которым, по рангу да и пристрастию, дозволялось таковых иметь. На судне, где доплюнуть от борта до борта — плевое дело, и вправду ступить было некуда.
Как-то утром в каютах матросни были пойманы четыре шлюхи. Их заковали в кандалы по руками и ногам, а одну, которая все никак не унималась, переправили на «Леди Пенрин», где угостили плетью — сто двадцать ударов. Кларк считал, что паскудные девки еще дешево отделались, будь его воля, он бы каждую велел высечь до крови. Его донимали разболевшиеся зубы, и он целовал портрет своей Алисы, сто раз поцеловал, в конце концов, сегодня воскресенье. Из горячечного жара его бросало в холод отчаяния. Он боялся дня и боялся ночи, не зная, что страшней. Ночные призраки с рассветом не исчезали, они застили взор, когда он поднимался на палубу, своими волглыми саванами касались лица и рук, особенно когда он стоял у борта спиной к поручням, — от каждого такого прикосновения его передергивало, и он испуганно оборачивался. Но в лицо ему глядела все та же, пустая и неоглядная, морская зыбь.
