Голая Мандалина подошла к окну. Открыла его.
— Это было самое глупое из того, что ты мог сделать.
Ты просто деревенщина и балканский медведь, в тебе никогда не будет возвышенных чувств, твой животный инстинкт всегда заставит тебя делать то, что заложено у тебя в генах. Ты, Храпешко, никогда не станешь культурным и утонченным, потому что там, откуда ты родом, там, в ваших джунглях, никогда не было культуры, одни только инстинкты. А разум для вас — это нечто несуществующее. Вот эмоций — сколько угодно. Я должна тебе напомнить, что я осталась равнодушной к твоей просьбе и тем более не сказала, что буду тебя защищать, и вообще я ни взглядом, ни жестом не давала тебе повода думать, что ты получил право смотреть на меня, когда я моюсь. Ты можешь так делать со своими медведями и львами там, в твоих проклятых лесах и джунглях. И еще одно ты должен понять. Если ты видишь меня голой, это не значит чего-то другого. Понял?
Мандалина сама подивилась себе и своим словам и думала, что сказала все это только для того, чтобы было понятно, что у нее высокая мораль, хотя на самом деле в глубине души она ее не придерживалась.
Храпешко же повернулся и пошел прочь, как был, с широко раскрытыми глазами и ртом.
На подоконнике он оставил кусок красного бархата. Когда он уходил, Мандалина услышала его слова.
— И это тоже тебе!..
Она закрыла окно и почувствовала, как по всему ее телу прошла дрожь. У нее встали дыбом все невидимые волоски вдоль хребта, потому что она почувствовала, что, может быть, сейчас, здесь, в этом куске красного бархата находится что-то, что, возможно, изменит ход истории и всю ее жизнь в целом.
Тогда она развернула красный бархат и увидела самую прекрасную вещь, которую она только видела в жизни. Это был лебедь Хамса, сделанный из матового кобальтового стекла, с золотыми глазами и в золотой короне. Все тело лебедя было из золота и стекла. Она поднесла его к лампе и была в тот момент, как обнаженная статуя, которая в согнутой руке держит лебедя Хамса. Она посмотрела его на просвет и увидела глубокий темно-синий океан, в котором все цвета, созданные Богом, сливаются в одну единственную глубину.
— Мандалина, бедная Мандалина, — сказала она себе.
Она шла на цыпочках.
Мандалина. Чтобы не разбудить никого в доме, когда она медленно спускалась с верхнего этажа дома на нижний. Потому что была темная ночь. Когда она спускалась, в одной ночной рубашке, накинув еще только на плечи шерстяной платок, она поняла, что необходимости быть настолько осторожной не было, потому что по дому разносился храп Отто. Или, может, Гертруды? Какая разница.
