Мне хочется написать резко, отрезать четко, чтобы без недочётов на точках отрезка, чтоб было веско и читая потом как леска натянулась душа: от пальцев — до перепонок. Чтоб спросонок там, наверху, удивились: мол, жив Курилка, а мы-то его списали, всех спасли — а его даже не спасали, а он снова кропает какой-то бурлящий стих, с возрастом обнаглел и ни разу не испугался, сам не утих и не уняли его, мерзавца, и теперь даже тем, наверху, начинает упорно казаться, что создатель не то, чтоб ошибся, но явно перестарался, что-то слишком живое, больное туда вложив. Успокоить бы их, предложив: это всё — паранойя; я не Босх и не Гойя, сам себе и аэд, и миф, и толку-то в том, что я вообще еще жив.
Хочется успокоить, а тебе вот, поди, нельзя — ты, как водится, пешка, но апломба — как у ферзя; ты, как водится, нищий, но в душе совершенно принц; у желудка проблемы с пищей — у души зато нет границ. Ходишь-бродишь, гусляр, по свету, ищешь сам-не-пойму-чего, ни принцессы нет, ни монеты, даже дома нет — ничего. Толку что от твоих рассказов, толку что от твоих затей, Эверестов твоих, Парнасов, нерождённых твоих детей; ты же гол как сокол и холост, как патрон, обесмысслен весь. Ты — один уходящий поезд, для которого нету рельс.
Пытаешься объять весь мир ты всуе, а наверху тасуют и тасуют те пачки карт, которыми пойдёшь ты, — но ты, конечно, не увидишь их. Нам наобум, на слово и на звук, нам наугад, наощупь, наудачу; и смыслу жизни форму придадут…
То, что ты жив, — нет,
н и ч е г о
не значит.
