Я это все слушал; наверное, как дед, тоже трясся и плакал, а начальник продолжал:
– А ты наше новое, молодое поколение, наше будущее – правильно сделал, что сам явился. Будешь на нас работать. А не то… Ну ты, я надеюсь, сам все понимаешь. Кто бы он ни был, а враг народа – враг! И мы все понимаем, в первую очередь – вы, комсомольцы. Ты ведь комсомолец? Вот! Ты обязан беспощадно бороться с врагом… Подпишешь бумагу. И гуляй Новый год. А после Нового года сразу же явишься. Работы много.
– А можно деда похоронить? – вырвалось у меня. – Он мечтал быть похороненным на Родине, на Кавказе.
Даже сквозь обильные слезы я увидел, как крайне изменилось в изумлении лицо начальника. Он даже откинулся назад:
– Ну вы странный народ?! Кого хоронить? В топке он. Откуда, думаешь, это тепло? – он посмотрел на часы. – Меня дома гости ждут, а я из-за тебя тут, – с шумом, толстыми ногами отшвыривая стул, он встал, гнев на лице. – А ну подписывай бумагу и пошел вон, пока я добрый. Отработаешь, может, прощу.
– Ничего я подписывать не буду и работать на вас никогда не буду!
– Что?! Ах ты свиненыш, сукин сын, – огромный, свирепый, страшно матерясь, он двинулся на меня.
Я в конец испугался, дрожал. А он большой, мощной лапой обхватил мою тонкую шею, склонил, потащил к столу:
– А ну подписывай, твою мать…
До этого, может, как трус, а более ощущая свою слабость и невольно думая о младших братьях, я все терпел, сносил, почти сломался – обстановка и обстоятельства к этому толкали… Но когда упомянули и оскорбили мою бедную, несчастную мать, мою священную память о ней, рефлекторно сработала тренировка учителя. Девиз – вся сила в животе! И словно внутри меня эта сжатая под напором большевисткой власти пружина выпрямилась, стала стержнем, и я, довольно ловко и неожиданно для властителя, вырвался, отскочил вновь в свой угол. А он от неожиданности – ведь он барин, а мы все его холопы – совсем рассвирепел. Всей тушей двинулся на меня, и теперь я не ожидал, что у такой туши такой резкий, уже прилично отработанный, мощный кулак. Лишь в последний момент, на инстинкте натренированности, я едва успел уклониться – удар пришелся не в челюсть, а в шею. Швырнуло к столу, но я не упал, а сгруппировался и даже боевую стойку принял, потому что этот удар ошеломил, но не вырубил, а, наоборот, встряхнул мое сознание, и главное, этот удар вышиб навсегда слезы из моих глаз, сделал ясным мой взгляд.
– Ах ты, гад! – начальник вовсе вышел из себя, он не привык к отпору и неповиновению.
