Сидя у себя, он целые дни крутил бумажные цветы и складывал их в угол. Он копил их, точно собирался раздарить их человечеству, точно на время выделки их отсрочивалась его собственная гибель. В его изделиях останавливала внимание противоестественная выдумка: чудовищная незабудка, наскучив быть голубеньким символом влюбленных, показывала миру свою изнанку, — огромный венчик с рядами проволочных зубов-тычинок. Аггей не понимал смысла своей работы: трудились один руки, костенеющие от усталости и не желающие умирать. Он не стыдился Маньки-Вьюгù, но вздрогнул, когда шорох не манькиных шагов сопутствовал открываемой двери.
Его лицо облеклось виноватой улыбкой, когда увидел Митьку. Стряхивая бумажный сор с табуретки и приглашая садиться, он, казалось, даже заискивал в госте, боясь, что гость обидится и уйдет.
— Я насчет дела… ко мне Ленька приходил, — сказал Митька потом, а сидел как-то выпрямленно и настороженно. Можно было заподозрить в Митьке опасение, что к нему прилипнет какой-нибудь аггеев лоскуток.
— И ты пойдешь со мной? — покосился Аггей.
— Ты под моим контролем пойдешь, — сухо сказал Митька.
Аггей чуть наклонился вперед, и руки его, как бы привыкшие к большим ношам, обвисали между колен. Возможно, что раньше — когда над губою брызнул первый ус — он был очень красив: тогда еще не вился над лбом этот жесткий волос. Как бы отвечая митькиным мыслям, Аггей провел себе растопыренными пальцами по голове и засмеялся, но смеху его не сопутствовало веселье.
— Митя, — заговорил он, бросая руки на стол, — не брезгуй мною! Я и не скрываюсь, что дружбы твоей ищу. Э, не дружбы… дай хоть подержаться за тебя! Нынче я совсем один стал. Родня? Отец сам в чеку ходил… «Дайте, говорит, машинку мне (— шпалер, по-нашему!). Он, говорит, ко мне скорей придет, чем к вам». Отец на сына, а? У меня, Митя, родня только сапоги: остальные — все хорошие знакомые! Меня сапог не осудит. Он в меня глядит, а я в него… и выходит, что оба мы черные: хвастаться-то ему и нечем! Да еще ты меня не осудишь… потому что знаешь, что меня уже нельзя судить… меня сжечь надо и пепел раздуть! (— вдруг он усмешливо опустил глаза. — Может, Маньку к тебе позвать? — Но Митька отрицательно качнул головой.) Нет, ты суди меня… я тебе одному дамся. Ведь ты хороший, чистый. Верно это, Манька говорила, будто ты вовсе и не жил с ней? (— Он соврал: Вьюгá никогда ничего не рассказывала ему про Митьку. Слухи об их совместном детстве доползли до Аггея стороной.)
