Едва всплыло легкое, удачливое имя Митьки, Ленька направился к нему выразить почтение и преданность: бесталанный, он считал себя хранителем блатных традиций и суеверий. Домушник, не оставивший на месте работы фомку или гитару, казался ему зашухерованным навсегда. А Митька, еще вчера баловень иного счастья, надсмеялся над святынями нового ремесла. Он не унизил Леньку, но и не ровнял по себе. Как и все бесталанные, Ленька имел великую зависть, плод неутоляемой жажды.
Все противоположные ленькины качества были отданы курчавому Доньке. Был курчав и весел, удачлив в любви и предприятии, гуляка и поэт. Его стишки распевала беспризорная шпанка, ютящаяся под столом большого города. Его распутная муза была своевольна и свободна. Он был небрежен ко всему, и женщины любили его именно за это. Он был природный вор: мать родила его в тюрьме. Но странно было представить, что и его когда-то ласкала мать…
Теперь, пока Ленька старательно поясняет Митьке аггееву затею, Донька стоит у окна и глядит во мрак. Сквозь стены сочится скорбная минусова музыка. А Доньке представляется, что это женщина плачет по нем. Жизнь и ночь отражались в его сознании, как неизведанные женственные существа.
«Безглазая, мертвая, обманчивая, — думает он про ночь, облизывая влажные, красные губы, — а на мысль наводит!»
— …ты все путаешь! — слышит он властный митькин голос. — Я сам схожу к Аггею. И потом — чего тебе дался Санька?.. Ты что же, Александр, и впрямь собираешься уходить из блата?
И тогда Санька, трепетно молчавший все время ленькиных намеков, встал и сказал с ушами, накалившимися до зловещей пунцовости:
— Собираюсь, хозяин.
Уехав с Аггеем из Рогова, Маша еще силилась думать, что связью своею с убийцей мстит деспотизму отца и всему роговскому быту. Тот же ветер, который понес над Роговым пепелок доломановской бани, развеял и сладкий угар ее мести. Осталось лишь ядовитое похмелье, кромешный омут аггеевой близости. Еще пыталась она гордой, нерассуждавшей страстью омыть тяжкий грех аггеева существования. Душа ее разверзлась, как гора, извергающая целительный источник. В нем мочил лицо свое Аггей, умеряя внутренний жар, но грех, заползший, как червь, во чрево его, не опьянялся машиным хмелем, не выползал, а, мучась, мучил и самого Аггея.
— Косточки во мне нет, чтобы не была проклята, — говорил он год спустя после переезда в город, и Маша с ужасом внимала бредовой его откровенности. — Я весь насквозь черный стал… запеклось во мне! — и жался к ней, пряча в ее коленях свои неомываемые руки. — Хочу, чтоб везде так темно стало, как во мне самом. И кричал бы, да за горло держите! Пью воду, и она горит во мне, горит, как керосин…
