— Чревоугодие! — пискнул насмешливо пропойца и подтолкнул тетю Пашу, давая знак смеяться.
— Не хами!! — блеснул белками глаз Федор Игнатьич и шумно встал, стряхивая кота с колен, как сор. — Визжать станешь, как к тебе приступит…
Кончина Максима повергла старика в смятение: мимо смерти и ему не проскользнуть. Он обратил взор на Машу, жаждая участия и тепла, но ужаснулся дочерней отчужденности: одно и то же было в обоих неистовое доломановское семя. Маша с радостью покидала по веснам полный запретов отцовский дом. — Стоял железный мост через Кудему, а по сторонам, невдалеке друг от друга, таились в лесных нишах два сторожевых домика. Однолетки, дети должны были встретиться…
Они встретились на мосту в утро полухлебницы Аксиньи: май. В тот день Мите исполнилось двенадцать, и он не без гордости ощущал тесный ворот новой рубахи, голубой, как день. Когда Митя поднялся на мост, она уже стояла там, на щелеватом деревянном настиле, с букетиком полевых цветов. Положив подбородок на перила, она глядела, как далеко внизу разбивается упругой рябью ветер о голубую гладь воды. Прекрасен и хозяйствен ветер на полухлебницу: он вылущивает птенцов из материнских скорлуп, сушит язвы на деревьях, связывает взаимные сердца. Свистя, он проносился в железном переплете моста, и натянутые фермы струнно гудели.
Встав рядом, Митя искоса засматривал, как жмурится та от ветра и поминутно откидывает с лица непокорную кудряшку. Красное платьице гладко, точно мокрое, облепляло ей босые ноги.
— Что это у тебя? — строго спросил Митя, касаясь серебряного колечка в девочкином ухе.
— А серьги… — недоверчиво покосилась та, но не бежала.
— А зачем?
— А так.
Болтая с ней, Митя забыл про десятичасовой поезд. И когда тот с грохотом вынырнул из-за поворота, стало уже поздно бежать. Железо загудело и забилось в дрожи: обреченное на неподвижность, оно приветствовало другое железо, жребием которого было мчаться без устали и без конца. Прижав девочку к себе, Митя выждал прохода поезда. Случайно их блуждающие взгляды встретились, и эта жуткая, прекрасная минута связала их сердца навсегда. Когда опасность миновала, оставляя в воздухе непонятную пыль, звук и суматоху, разговор стал смелее.
— Видишь, желтая, а на ней елки… видишь? Это Совина гора! — показал Митя на смутную прожелть в зеленых волнах леса.
— А почему?
— Совы живут.
— Они клюются? — из детской деликатности полюбопытствовала она.
— Обязательно! — Митя в нерешительности потеребил костромской свой, с молитовкой, поясок. — Ты это сними.
