Я Вас раньше ведь терпеть не могла (м<ожет> б<ыть> это так будет, не ручаюсь за себя дольше сегодняшнего дня, и то много!), всё говорила Соне — «Ну, милая, и противный же твой Петя, вот антипатичный!» ―
Я никого больше на свете не ненавижу, чем хорошеньких студентов, для к<отор>ых цель жизни «побеждать» всех, начиная с высокопоставленных дам и кончая горничными и др<угими> еще получше, а Вы мне казались именно таким типиком. И вот, когда я узнала от Сони, что Вы должны скоро приехать [79], м<ожет> б<ыть> уже приехали, мне сделалось очень неприятно, так как я не желала нарушать тишины Вашего дома и вместе с тем быть приветливой к «победителю» [80] не могла. Я даже колебалась, ехать ли.
А что я немножко «щетинилась» вначале — естественно.
Во всяком случае, в настоящую минуту я к Вам отношусь очень хорошо, а что будет — не знаю, тогда увидим. Это и не так важно.
Потом когда-нибудь, в Москве, если будем друзьями, я Вас спрошу одну вещь, к<отор>ую мне бы хотелось знать. Только не в комнате. Где-нибудь на улице, вечером, а то я совсем не могу разговаривать, когда на меня смотрят [81].
Теперь лунные ночи. Гуляете ли Вы? Давайте поедем на шарабане сегодня вечером. Никогда не забуду того тоскливого чувства одиночества, к<отор>ое охватило меня, когда поезд двинулся [82].
Слушайте, пожалуйста, назовите Вашу первую дочь Мариной, ладно?
Часто ли Вам пишет Е<ва>? [83]
Глажу Вас против шерстки и буду рада, когда она отрастет. Писал ли Сережа? Насчет него я нахожусь в одном сомнении. Я на Вас загадывала по одной книге, и вот что вышло:
«…И думы шептали: „Не ждите чудес,
Жрецы Вам солгали, и Он не воскрес!“
И долго с тревогой глядели в окно.
Там не было Бога, там было темно»
[84].
Вы, наверное, очень мучились над религиозными вопросами?
Наверное, Соня очень рада, что я уехала. Устроила ли она Вам то, о чем я ее просила, или нет?
<3ачеркнута одна строка>
Пока всего Вам хорошего. Спасибо за хорошее письмо. Написала много ерунды — не взыщите.
Исполнится ли Асино предсказание, — мне интересно. Пишите.
Вечером 28-го июля 1908 г.
Милый щененок Вы мой (не обижайтесь, что я Вас так зову, я очень люблю собак), как бы Вам объяснить получше, почему мне так трудно жить.
Видите ли, я сознаю свою полную непригодность для жизни [85]. Революция, как и всякий подъем, — только миг, а жизнь так длинна. Представьте себе, ведь не сразу же Вы из маленького мальчика с оскаленными постоянно для смеха зубами сделались большим и серьезным.
