Проскочил. Большой автомобиль едва не задевает меня на выезде. Но иначе мне сюда не войти, у парадной двери пришлось бы ждать смены милиционера; теперь я внутри, пять-шесть ступенек наверх — и человек из застекленной швейцарской вырастает передо мной.
— Стой! — Краснолицый венгр, сержант с завидной мускулатурой.
— Я хочу видеть Иштвана Баницу.
Он пристально смотрит на меня. Его профессиональный глаз проникает под мое весьма приличное пальто, как будто видит под ним поношенную телогрейку. Быстрый взгляд на мои ботинки: да, я пришел пешком.
— Входа нет. — Это наш общий язык, незамысловатый венгерский язык.
— Пойдите и скажите Иштвану Банице…
— Здесь входа нет. Главный вход за углом.
Сюда и прежде заявлялись обтрепанные типы, но этому сержанту на занятиях вдолбили в голову, что с плохо одетой братией церемониться нечего. Этому он выучился. Отучится ли он когда-нибудь?
Я еле выговариваю слова. Презрение и ненависть давят мне горло. Но я говорю — охрипшим, сухим, угрожающим голосом:
— Я хочу видеть Иштвана Баницу. Понятно? — я задыхаюсь.
Швейцар стоит прямо передо мной. Я делаю шаг вперед. Если его ударю, буду целиться ребром ладони в кадык, чтобы раздробить ему горло. Этот венгр еще хуже, чем русские охровцы. Может быть, из-за своей уродливой рожи? Или здесь, в этом месте труднее с таким примириться? Я все холодно взвешиваю и быстро решаюсь: убийцам в лагерях легче, чем политзаключенным.
Парень, наверное, не трус, он тоже свое повидал на фронте. Он смотрит на меня, знает, что мы оба на волосок от смерти.
Он пожимает плечами и вдавливает кнопку звонка. Я тяжело дышу. Горло высохло, как после многих дней на пустыне.
Приходит еще один, какой-то чиновник.
— Этот человек, — говорит сержант-швейцар, — хочет видеть первого советника товарища Баницу.
Они оценивают меня глазами, страдая от жажды на меня наброситься, скрутить. Вопросов уже не задают. Думают. Я выкрикиваю команду:
— Немедленно доложить, что Эндре Лассу хочет с ним говорить. Он будет знать.
Они продолжают колебаться. Я ору изо всех сил:
— Кругом! — в моем горле тысячи игл. — Быстро!
Получается рев. Они сразу же принимают заученные на парадах позы, чиновник делает строевой поворот через плечо.
Швейцар устраивает комедию:
— Садитесь, пожалуйста. — Он выносит в узкий проход стул.
— Я не устал, — голос отказывает. Я шагаю взад и вперед у швейцарской. Колени трясутся. Напряжение еще больше, чем тогда на улице. Пытаюсь успокоиться, или наоборот — привожу себя в ярость? Но вот входит Баница. Седой, ростом выше, чем мне помнилось. Костюм в еле заметную клеточку. Я узнаю его, или, вернее, знаю: это он, и я рад, что у него такой элегантный вид.
