Руки Остапа, запрокинутые на спину, были сплетены накрест и туго стянуты электрическим проводом. Почерневшие кисти беспомощно торчали по сторонам, вздрагивая от тряски телеги. Остап выпячивал грудь, стягивал плечи одно к другому, но рукам не становилось легче, — в затекшее тело провод врезался все больше, вздувая ряды багрово-синих желваков.
За телегой, забегая то справа, то слева, босая, с запыленными до колен ногами, уже много верст бежала Ганна, ни на миг не отставая от Остапа.
— Развяжите, бисовы дети!.. Дайте передохнуть ему! — охрипшим голосом кричала она.
Немцы равнодушно замахивались винтовками, спокойно курили трубки и, методично сплевывая, лишь изредка тугими голосами одинаково бросали:
— Хальт!.. Цурюк!..
Задыхаясь, захлебываясь слезами, Ганна бежала, часто спотыкаясь о выбоины и камни, и снова настойчиво молила:
— Отпустите ж руки!.. Люди ж вы, не собаки!.. Чи нема у вас сердца?..
Изредка оборачивался Остап и хрипло кричал:
— Вертайся, Ганка, бежи назад! Вежи, бо воны и тебя...
Немцы заглушали:
— Штиль — швайген[10]!
Ганна, бежала, и навстречу ей с обеих сторон неслись знакомые поля, желто-золотистые колышущиеся волны пшеницы, большие черно-серые невспаханные полосы. Далеко справа проносились крылья одиноких мельниц, над головой в светлой синеве, точно мальчишки в реке, ныряли и сладостно купались крохотные жаворонки. И дорога, и поля, и дальние мельницы, и синее небо, и песни жаворонков были давно, с самого детства знакомы и близки, но сейчас все это странно затянулось серой завесой отчужденности и холода, будто она нечаянно забежала в далекий вражеский край...
Ганна споткнулась, упала и разбила ногу. По грязной коже потекла густая бурая кровь. Плача от боли, хромая и спотыкаясь, она бежала дальше, нагоняя телегу.
На повороте из-за кургана выплыла старая мельница. Огромные крылья тяжело цепенели в мертвой неподвижности. На двух из них повисли растерзанные тела повешенных. Головы были пригнуты книзу, руки связаны на спине.
Остап обернулся.
— Ганна!.. Бачишь?
Тот, кто висел пониже, маленький и тонкий, как мальчик, с белобрысой детской головой, казалось, нарочно гримасничал. Огромный почерневший язык торчал изо рта.
Ганна, высоко взмахнув руками, упала ничком.
— Хвилько!.. Братик ридный!.. Що воны з тобой зробыли?!.
Порыв ветра тронул крылья, и мертвые тела закачались. Ганна шарахнулась, вскочила и, рыдая, бросилась за уходящей телегой.
