Даже синяя темнота южного вечера не помешала любопытным горожанам бесконечно разглядывать и расспрашивать вышедших посидеть у ворот казармы гайдамаков.
Угощали их семечками, махоркой, сладкими бубликами.
Сидели на штабелях досок, на обочинах разбитых тротуаров, гуляли группами и парами по ухабистой мостовой.
На углу у лавочки кто-то приветливо низким хрипловатым баском убеждал:
— Та я ж угощаю, не бойтесь, самогон — первый сорт.
И кто-то дружески поддерживал:
— А от меня, будьте ласковы, закуска — нежинский огурчик.
— Ну, коли ж вы от доброго сердця, тоди...
Пили из бутылки по очереди, водка булькала, похрустывал огурец.
Чуть дальше, окруженный небольшой толпой, тянул широкую степную мелодию невидимый в темноте гармонист. И будто зачарованные стояли слушатели, неподвижные и молчаливые.
То тут, то там раздавались веселые взвизги и взрывы высокого девичьего хохота, где-то поблизости заводили песню, и все кругом деловито лузгали семечки.
А напротив, наискосок, под наклонившимся деревянным забором, сидя на поваленных телеграфных столбах, тихонько, почти топотом говорили:
— Та мы и сами для того ехали, щоб скорей по домам...
— Тут — кто три, кто четыре, а мабудь и пять лет дома не був... В плену и весточки одной не было... Що там дома — кто его знае...
Кто-то привычно объяснял:
— Вот вернетесь, сами увидите... Большевики сперва прогнали помещиков, отдали землю крестьянам — хозяйствуйте сами... А теперь немцы вернули панов, отбирают землю, хлеб, скот, лошадей, все, что есть, — все увозят, а кто недоволен, кто хоть слово скажет, — тех порют шомполами, угоняют в остроги, вешают и расстреливают... А если дать им закрепиться — горя не обобраться...
— Нам люди в дороге говорили, так мы не верили, думали — брехня...
— Вот приедете — увидите, какая брехня. Такой не выдумаешь...
Оглядываясь по сторонам, говорили все тише, шептались таинственно, с опаской:
— А сами ж вы кто будете?
— Слесарь я, ружейный мастер, работал в арсенале, может слыхали...
— Та ни, откуда ж...
— А про восстание слыхали?
— Та где там! Мы же ж як в скрыне жили — слепые и глухие! Мы ничего не знаем. Може расскажете?
— Про это никакими словами не расскажешь. То, что на фронте и в плену люди видели, — это все равно, как ребячья игра. Тут совсем другое...
Торопливым, нервным говорком слесарь рассказывал о восстании арсенальцев, об их доблестной обороне, вынужденной сдаче и звериной, безжалостной расправе с восставшими.
— Всех, кого за рабочего принимали, — всех постреляли и порубали без пощады...
