— Дядь Вань, — сказал Кононов, когда тот уже стоял на своих двоих, то есть на здоровой и протезной ногах, и с сопением просовывал голову в рубашку. — Ты весь ушел в глобус…
Близнецы, только и ждавшие какой-нибудь разрядки, бросились в воду, весело пытаясь утопить друг друга, разделяя с Кононовым его шутку.
Гришка Распутин обмыл на бережку ноги и, сунув в карман носки, обулся на босу ногу, ловя глазами близнецов, барахтающихся в воде, и, поймав-таки одного, спросил:
— Нравится вам в деревне?
— Н-не… — последовал короткий ответ, а затем и жалоба на то, что рыбы на речке не стало из-за постоянного смыва с фермы навоза.
— И родников уже нету, — частили ребята, перебивая друг друга. — И люди все нездешние, и дети к нам не ходят…
— Где им взяться-то, здешним? — проговорил Гришка Распутин и, заметно погрустнев от объяснений, простился с близнецами.
— Дяденька, а вы завтра придете? — в один голос спрашивали его близнецы, отгоняя от себя комаров. — Приходите, мы вам старую деревню покажем. Там уже не живут, один только Фадран и остался…
— Шут его знает, придем или нет, — задумчиво отвечал Гришка Распутин, выбираясь на тропу, чтоб идти в Федюнино.
Дорогой Гришка Распутин достал бутылку водки и краюху хлеба, но ни пить, ни есть почему-то не стал.
— Надо съездить домой! — сказал он, пряча снедь. — Хоть какую копейку своей поднести…
Когда же под вечер приблизились к полустанку, глянул на часы и замедлил шаг:
— Скоро поезд пройдет… Поеду домой…
Кононов, пребывавший в своем привычном, как он сам выражался, состоянии «между слезами и смехом», напомнил о Лизавете, не то всерьез, не то в шутку.
— Бог с ней, с Лизаветой! — махнул рукой Гришка Распутин и, делая шаг в сторону полустанка, прибавил: — Все одно всех вдов не пережалеешь…
Остаток пути мы шли за нашим поводырем — дядей Ваней, умышленно отставая от него, чтоб не сразу запереться в избе, где, возможно, все еще продолжал гостить Колькин друг из Буя, уже отставной хахаль мужней жены. А пока мы шли, Кононов — в который уж раз — пересказывал какую-то смешную историю из жизни, поминая Дальний Восток, на котором он кайлил то ли тресковую, то ли из какой другой рыбы гору, чем-то знаменитую, как Арарат, где тьма-тьмущая всякого зверя, изъедающего живое, плохо защищенное от него.
Касаясь его плечом, я слушал рокочущий говорок и думал о своем, мысленно вознося молитву единственному, кому надлежит следить за человеком, чтобы не пропадали его дороги по бесконечной шири души…
