— Слышь, Гуга… — Он тронул меня за рукав и остановил перед очередным ящиком. — Подбросьте Дусю… Она нездорова…
Подоспел и Лешка и без лишних слов сменил Гришку Распутина, глядевшего куда-то за крыльцо мастерской.
Быстро загрузив машину и закрепив борт, мы с Лешкой полезли в кузов. Хлопнула дверца, потом другая, и Гришка Распутин, стоя сбоку, с облегчением пробасил:
— Ехай!
Машина вздрогнула и, натужно урча, выбралась на дорогу. Выкатившись на асфальт, зашуршала шинами, время от времени смачно причмокивая.
Из-под кузова разматывалась чуть увлажненная дорога, убегая темными горбами к горизонту, и сразу по обеим сторонам замелькали лужайки и приткнувшиеся к ним потемневшие срубы, слегка покачнувшиеся на бочок. Потом избы сменились кирпичными поселками, поселки — районными центрами с потускневшими куполами полуобрушенных церквей на холмах, чтоб отовсюду было их видно, с улетевшими в синеву неба крестами. И снова открытые поля, и дальние курящиеся на солнце леса, и ленивое кружение воронья, особенно над высокими купами погостов, уставленных железными крестами и неживыми венками из жести.
Порой перед какой-нибудь избой на завалинке возникала скомканная фигура старухи, подслеповато вглядывающейся в дорогу, не видящей и не слышащей никакой жизни, кроме той, что еще тлела в ней самой вялым усилением памяти.
И было грустно от вида угасающих жизней, когда-то горевших жарким огнем силы и красоты. Теперь одинокие фигуры у поизносившихся изб рождали чувство вселенского сиротства и отрешения. С кем им общаться, как не с самими собой, если жизнь осталась за чертою ушедшего времени, если близкие и родные, разорвав и это время, и пространство, отделились во имя великих свершений? И глядят ничего не видящие и не слышащие мертвецы едва живым грустным взглядом на тихую, недалекую обитель…
«Господи, пощади и обласкай их последние дни ласкою близких!» — повторял я про себя, уходя в свою боль, рожденную дорожными размышлениями. А машина, выплевывая ленту дороги, гнала назад дорожные столбы, избы и жалкие фигуры одиноких старух навстречу ветру и вливалась в поток армады своих сородичей, понукаемых нуждами времени.
На развилке дорог машина неожиданно затормозила, подалась к обочине и, выпустив из кабины Дусю, промелькнувшую перед нами в траурном черном платке, рванула вперед.
По тому, как сутулилась и шла, не поднимая головы, Дуся, было видно, что Федюнино далось ей непросто. От ее раздавленного поникшего облика веяло унижением и запоздалым раскаянием.
