— Добрый день! — сказал Кононов, незаметно подступивший к ним. — Думал, на работу ушла.
Стеша недоверчиво взглянула из-под припухших век на Кононова и смущенно ответила:
— У меня отгулы…
— А-а, — замычал Кононов и умолк.
Лешка, не поднимая головы, по-прежнему лопатил землю, не считая нужным входить в контакт с Кононовым.
— Принеси-ка лопаты! — сменив свой обычный тон, обратился Кононов к Стеше. И когда Стеша вручила ему и мне по лопате, он проводил ее долгим взглядом в избу, куда она заспешила, и тоскливо пояснил мне, что ковыряться в земле не любит, но взялся это делать от смертельной скуки. — В Москве долго в комнате не усидишь — соседи могут донести: чужой, мол… Да и здесь тоже не сахар. Раньше пил по-черному… не помогло… Похоронил сперва младшего брата. Замерз зимой под Луками… за водкой в магазин пошел, да заплутал. Старший опять же от водки помер! Похоронил. А я вот — живучий, пока катаюсь…
Откровения в нашей среде считались дурным тоном, и, чтобы не дать им вырасти до большого порока, я заметил:
— Катайся!
Кононов имел две судимости. Первую за хищение государственного имущества — двух настенных вешалок из кабины заводского туалета, отделанного голубым кафелем. Соблазнился по примеру других, не устоял перед литьем под цвет тусклого серебра, но пронести через проходную не смог — его засек наметанный глаз вахтера, однорукого дяди Миши с обвислыми кислорыжими усами.
Показательный суд, состоявшийся в заводском клубе, квалифицировал проступок как пережиток все еще смердящего капитализма и объяснил его природу цитатами из Маркса и Энгельса.
Кононов внимательно слушал, не мог взять в толк взаимосвязи между вешалками, лежавшими на столе как вещественное доказательство его вины, и цитатами, но не возражал, с капитализмом был почти не знаком.
Седобородый обвинитель в золотом пенсне, предъявив суду выписку из амбарной книги, куда были занесены вешалки, назвал точную сумму хищения: тридцать рублей. То есть стоимость каждой определялась в пятнадцать рублей. Вновь сложив стоимость, вывел срок — ШЕСТЬ ЛЕТ И ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ ТЮРЕМНОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ. Но судья накинул к сроку «полтинник» и, округлив его до семи, через три месяца этапировал осужденного на Колыму изживать проклятые пережитки. Но это было потом. А до того — выступления заводчан, среди которых сидела и молодая жена подсудимого Верка, комсомольский вожак компрессорного цеха, самого авторитетного на заводе.
Собравшийся коллектив дружно стыдил своего вчерашнего сотоварища и требовал смыть смертельный позор. Не отстала от других и Верка. Со всей принципиальностью комсомольского вожака она призывала выжечь каленым железом уродство, подорвавшее престиж советской семьи и комсомола.
