Пока он, ползая на карачках, приспосабливался на вонючем тулупе с замурзанным ворсом, Стеша поставила на кружок эмалированный чайник, и началось беспросветное чаепитие с карточной игрой в дурачка.
Сыграв несколько партий в паре с Лешкой, я отказался от дальнейшего участия, сославшись на усталость.
Смутная тревога выбивала меня из общего круга, а потому, постелившись на диване, я сразу сунулся в свежую прохладу постели и ушел в себя, перемалывая свою бесконечную думу.
Но, не найдя утешения, потихоньку погрузился в тягучий сон и во сне ощущал свое сиротство. А надо мной как рок стояла чья-то скорбная усмешка, зловещим крылом осеняя случайный ночлег. Когда отчаяние и тревога переполнили меня до краев, я был разбужен грубыми толчками беспокойного Кононова.
— Гуга, — услышал я его голос, и во тьме в насмешливом оскале зубов отчетливо сверкнули два золотых огонька.
— Что? — прошептал я, вслушиваясь в тишину со страхом за Синего, и приподнялся на локтях.
— Лютует! — радостно сообщил Кононов, повышая голос, и придвинулся ко мне, чтобы пояснить значение слова руками.
Пренебрегши невидимыми мне жестами, я спросил шепотом:
— Гришка, что ли?
— На донку рыбка попалась! — тут же отозвался и Кононов, зажимая ладонью рот, чтобы не расхохотаться. — Здорова рыба-то. Слышь, как клюет?!
И тут до меня дошло. Не зная почему, я присел в постели и тоже, как Кононов, зажал себе рот, хотя и не собирался ни говорить, ни смеяться.
Сквозь неистовый перезвон сливающихся страстей я отчетливо услышал мелодично-жалобный звон колокольчиков.
Поняв, что теперь не уснуть, я снова улегся и с головою ушел под одеяло. А Кононов, не владея собой, продолжал приговаривать:
— Видать, Лешка жереха крупного подсек!
— Спи! — сказал я в раздражении. — Чужих жерехов не считай!
— Чертяга! — подхихикивал Кононов, когда звуки колокольчиков сшиблись на самой высокой ноте, разливаясь в мелких переливах согласия. — Отчаянный, собака! — раздумчиво выдохнул чуть-чуть погодя. — Да и Стеша, видать, перец стручковый…
Уснули мы с Кононовым под утро и проспали до полудня.
В комнате, где во мраке ночи стонала людская страсть, стоял густой солнечный свет, падавший из приоткрытых на улицу окон.
Все, кроме Лешки, сидели за столом и с кислыми минами ждали Кононова — своего исцелителя.
Углядев за столом скорбно-покорные лица, Кононов спустил с постели худые цыплячьи ноги, облитые смертельной белизной, и, наливаясь иронической желчью, как можно простодушнее поинтересовался:
