и курево у всевозможных приезжих ротозеев.)
И хотя к тому времени в хозяйствах не осталось ни единого безотказного гуцулыка, а железнодорожная ветка от станции была на две трети разобрана еще в первые послевоенные годы, однажды весной на полонине Дзындзул опять началось.
Эта картина видом несколько отличается от предыдущей: впервые фиксируем здесь появление каких-то гусеничных монстров, вой моторов впервые конкурирует с воем надхребетных ветров, впрочем, основным двигателем строительства и в этом случае остается водка, правда, теперь усиленная горловыми прорабскими матюгами, уносимыми, как и все прочее в этой местности, теми же ветрами в Трансильванию.
К новому зимнему спортивному сезону интернат с недостроенным трамплином чуть пониже его был торжественно открыт. Несколько десятков самых одаренных детей заняли свои места в классах и спальных комнатах, при этом наслаждаясь удобствами автономного отопления, душевых и канализации, не без натуги реанимированными над фундаментом метеостанционного прошлого.
Однако районное руководство вместе с тем допустило промашку, вскоре повлекшую за собой совершенно фатальные для всего проекта последствия. Впрочем, почему промашку? На самом деле у них попросту не было иного выхода — никто из местных не поддавался ни уговорам, ни угрозам, причем некоторые даже искренне указывали на нехорошее место. Поэтому директором интерната в результате согласился стать некий Малафей — усыпанный веснушками и прыщами, откровенно плюгавый тип лет тридцати, выпускник физкультурного техникума родом откуда-то из братского Нечерноземья, прыгун-неудачник, занявший в свое время чуть ли не семьдесят девятое место на областной спартакиаде, и с тех пор перебивавшийся скудными заработками учителя физического воспитания по восьмилеткам, прозябавший одиноко, неопрятно и, в общем, незаметно, хотя иногда с получки дико напивался. «А нам, татарам, адин хрен», — сказал Малафей, принимая под свое руководство далекий интернат в горах. «Уже хорошо, что хоть рядом с нами москалем смердеть не будет», — подумал при этом заведующий отделом, гадливо пожимая потную Малафееву руку.
Однако, оказавшись в безопасном удалении и — главное — на высоте от остопиздевшего физрукского существования, почувствовав, кроме того, полноту и фактическую неограниченность своей власти хоть бы и над подростками, новоназначенный директор интерната поразительно быстро перескочил в свое очередное воплощение. За пару месяцев безвылазно сытого и теплого правления поднебесным карликовым государством из него раз и навсегда выветрилась прежняя беспомощная пристыженность, его ладони перестали потеть, а уши — наливаться румянцем; что касается откровенно куриного носа, тот, понятно, орлиным не сделался, но все-таки приобрел некий многозначительный лоск. Все эти метаморфозы можно было бы только приветствовать, если б они не сопровождались бурным высвобождением всего, что годами недовольно залегало на самом дне этого человечишки почти без надежды когда-либо излиться наружу. И так настал Малафеев час.
