— Да? — Колобок сунул в рот дужку очков. — Любопытно. Какие будут суждения?
— Если уж нам так повезло с Захаровым, я думаю, есть смысл этим воспользоваться. Надо спеть им какую-нибудь песенку.
— Врать нехорошо, Анастасия, — пошутил Колобок.
— Это не ложь, а дезинформация. Зачем нам мучиться, устанавливая клиента, когда можно просто посмотреть, где нашу песенку будут повторять.
Настя вместе с Захаровым начала сочинять биографию Ирины, стараясь гармонично сочетать общеизвестные факты с изящной выдумкой.
А Виктор Алексеевич Гордеев вызвал к себе Ковалева.
— Виталий Евгеньевич, мне казалось, что в прошлый раз мы поняли друг друга. А вы меня подвели, нарушили нашу договоренность. Как же так? — мягко и вкрадчиво начал Колобок.
— Я вас не понимаю, — надменно ответил Ковалев.
— Вы разве не сообщили Виноградову о наших подозрениях в адрес его племянника? — невинно осведомился полковник.
— Я не счел возможным скрывать от него, — с достоинством произнес Виталий Евгеньевич.
— Могу я узнать, что вам ответил на это Виноградов?
— Вы что, допрашиваете меня? — возмутился Ковалев. — Почему я должен докладывать вам, что мне говорят мои друзья в личной беседе?
— Не должны, — мирно согласился Гордеев. — А вам не показалось странным, что Виноградов тут же госпитализировал племянника с таким диагнозом, который исключает проведение в отношении его процессуальных действий?
— Я вас не понимаю, — повторил Ковалев. — Сережа болен, очень болен, у него глубочайшая депрессия. Он нуждается в лечении и врачебном надзоре.
— Это понятно, — согласно кивнул Гордеев. — И на почве чего у него такая глубокая депрессия?
— Трагедия в личной жизни. — В голосе Ковалева послышалась уверенность. — Любимая девушка обошлась с ним незаслуженно жестоко, а в этом возрасте, сами знаете, когда рушится любовь — рушится мир.
Виктор Алексеевич сочувственно поцокал языком.
— Надо же, как бывает. Такой красивый, статный парень, косая сажень в плечах, девушки должны его обожать.
— Да-да, — оживленно подхватил Ковалев, — так всегда и бывает, но вот сошелся свет клином на одной — и вся жизнь прахом.
Гордеев помолчал, потом очень тихо спросил:
— Виталий Евгеньевич, вы не испытываете неловкости?
На самом деле Гордееву хотелось крикнуть во весь голос: «Неужели вам не стыдно?!»
— Неловкости? Почему? — Ковалев закинул ногу на ногу, видимо, полагая, что можно расслабиться после успешного прохождения подводного рифа.
— В прошлый раз я выразил уверенность в том, что вы с пониманием относитесь к трудностям нашей работы, и даже поблагодарил вас за это. Теперь признаюсь: я вас обманывал. Я знал, что вы не уважаете нас, работников милиции, что вы в грош нас не ставите. Может быть, такое ваше отношение распространяется только на одного меня? Вероятно, я кажусь вам толстым нелепым недотепой? В пятницу вы на моих глазах рассматривали фотографию, на которой запечатлен ваш Сережа, и не узнали его. Вы никогда не видели племянника вашего друга Виноградова. Более того, Виноградов — не такой уж близкий ваш друг, если не счел нужным поделиться с вами, что этот Сережа, управляя автомобилем в пьяном виде, искалечил двух человек и был за это осужден. А вы клялись мне, что он — серьезный, добрый мальчик. Вы можете возразить мне, что транспортное происшествие — это несчастный случай, который может иметь место и с самыми порядочными людьми. В другой ситуации я бы с вами согласился. Но речь сейчас не об этом. Вы не только лгали мне в прошлый раз. Вы сочли себя таким ловким, а меня — таким глупым, что за прошедшие три дня даже не потрудились взглянуть на Шумилина, которого своими же руками уложили в больницу, от нас подальше. Шумилин никогда не был статным красавцем, его никогда не любили девушки, а вы, если следовать вашей легенде, должны были бы это знать. И я хочу, Виталий Евгеньевич, чтобы вы объяснили мне, зачем вы все это делаете? К чему такое нагромождение лжи?
