Все они были заинтересованы непонятными рукописями и философ пояснил, что они вышли из-под стиля величайших людей древности — Эсхила, Софокла, Аристотеля и других и что их необходимо беречь и спасать, так как их везде усиленно очищают из-за бешеной цены на пергамент.
Неделя путешествия с Карнаро мелькнула для его учеников как один день.
Не терял зря времени и Ян и, поощряемый новыми друзьями, усердно работал в их мастерской. Лепка шла удачно — маленькие бюсты, выходившие из его рук, делались все ближе к оригиналам и что важнее — в них были схвачены те неуловимые черточки, которые дают жизнь и мысль куску мертвой глины.
Днем работа, вечером пирушки и песни в траттории, а порой и буйства — вот тот мир, который всецело охватил Яна.
Марк был поражен, когда, посетив с товарищами мастерскую, сразу признал в свежеслепленной фигурке свое собственное изображение. Лохматый Киджи тыкал пальцем то в нее, то в Марка и клялся всеми святыми, что из Яна выйдет самый великий скульптор во Флоренции; Ян, еще не вполне привыкший к неистовому во всем новому другу, смущенно улыбался.
В мастерской показались двое новых лиц и Киджи, стоявший с тяжелым молотком в волосатой руке, с засученными рукавами, поспешил к ним на встречу. Оба были в траурных плащах, в густо-пурпурных и белых шапочках; из-под плащей чернели концы шпаг. Лица у обоих посетителей были надменные; особенно неприятное было у пожилого с длинными ушами, оттопыренными, как у летучей мыши, и бритыми, обвислыми щеками и веками; из-под них глядели полузакрытые, тусклые, мертвые глаза.
Пришедшие едва прикоснулись кончиками пальцев к головным уборам.
— Ну, как идут у вас дела, мой милый художник?.. — феррарским говором осведомился старший. — Готов ли мой заказ?
— Вчера кончил, синьор!.. — ответил Киджи.
Он сделал несколько шагов по направлению к чему-то большому, бесформенному, наглухо закутанному холщовым покрывалом и разом скинул его. Среди мастерской забелела сидящая в кресле мраморная молодая женщина с молитвенно устремленными вверх глазами.
Несколько минут все молча смотрели на статую.
— Похожа… — проронил старший. — Удачно!.. Сколько же я вам должен за нее?
— Мы условились в ста золотых флоринах!.. — сказал Киджи.
— Разве?.. А мне помнится, в пятидесяти?
Киджи насупил кусты бровей.
— Синьору изменяет память!.. — возразил он. — Речь шла о сотне золотых— ни больше, ни меньше!
— О пятидесяти!.. — упорно и выразительно повторил пожилой. — Флорентийцы любят запрашивать!
