Алиса ушла, не попрощавшись с младшей сестрой, которую не свойственная ей стыдливость удерживала в спальне. Из-за закрытой двери она кричала. «Сюда нельзя, я голая и вся в татуировке! Да, милочка, до вечера! Сначала ужин, а потом в кино! Да, конечно, милочка!»
Алиса потеряла терпение и ушла, одетая во все черное, с траурной вуалью до половины лица.
Машинально она шла по знакомому маршруту. Ее широкий шаг уверенно вел ее, как в те времена, когда она после невинной оргии в закутке с болтовней, молчанием и курением возвращалась к своему мужу в их временное пристанище. В зеркале одного из магазинов она издалека увидела приближающуюся к ней высокую женщину в трауре, которая высоко несла голову и, казалось, соизмеряла свои шаги с какой-то мелодией. «Гм, платье у меня немного коротковато», — решила она. Черные чулки плотно облегали длинные красивые ноги. Она услышала приятный голос Мишеля: «Куда же ты вот так уходишь, моя ненаглядная?» Воспоминание было таким живым, что она споткнулась о столик уличного кафе и ушибла себе палец ноги. Она никогда не думала, что отсутствие Мишеля, смерть Мишеля, ее собственное горе так укоренятся в ней, достигнут предела, станут реальностью, которую не смогут поколебать ни сон, ни активная деятельность. Какой хаос… И как это назвать? Временами приступы полного тупого забвения утраты: «Да, надо еще пришить новую подкладку к его летнему пальто…» На этом память Алисы грубо восставала, и кровь приливала к ее щекам. А потом, откуда-то издалека без малейших усилий с ее стороны приходили минуты какого-то неприятия, безразличия, словно у нее никогда не было ни мужа, ни любимого, ни Мишеля, ни слез по умершему. «Во-первых, мертвого не оплакивают, его забывают или его заменяют, если только сами не умирают от отсутствия человека». Во время таких тщательно скрываемых периодов черствости она пыталась пристыдить самое себя, но другая Алиса, более опытная, говорила ей, что женщины стыдятся лишь того, что написано у них на лице, а не того, что они скрывают в глубине своей души… «Они удивительно красивы, эти кувшинки с влажных лугов…» Она уже открывала сумочку, чтобы купить букет крупных желтых цветов, обмытых до блеска, вскормленных проточной водой. Но тут она вдруг подумала о консьержке и о приходящей прислуге, которые придерживались консервативных взглядов. «Не покупать же мне из уважения к этим дамам только крашеные бессмертники? Ничего, я их перевоспитаю…»
