Мееле теперь и выглядела лучше, и казалась менее беспокойной, чем тогда, у моих родителей, до переезда ко мне. Это беспокойство я впервые заметила снова, когда мы все-таки, совершенно для меня неожиданно, поссорились.
Незадолго до третьего дня рождения Тины я заговорила о своем намерении отдать ее в детский сад при школе: девочке полезно побыть среди ровесников, а Франк сможет утром ее туда отводить.
Мееле испуганно взглянула на меня.
— Но ты же не отнимешь у меня ребенка…
— То есть как отниму?.. Просто она будет несколько часов в день играть там.
— Тине со мной хорошо, и нигде ей лучше не будет. Неужели ты не понимаешь, что этот ребенок — все счастье моей жизни?
— Она и останется твоим счастьем, если ты не будешь слишком много над ней кудахтать.
Меня рассердило ее неразумие.
— Кудахтать! Ты можешь так говорить потому, что тебе твоя политика дороже, чем Тина и Франк. Какая это вообще любовь к детям, если человек постоянно рискует, что его упрячут в тюрьму? Тогда ты лишишься детей и будешь радоваться, что я тут, с ними. И не пытайся отнять у меня Тину. — Едва Мееле это произнесла, судорожно сведенные мускулы ее лица обмякли, глаза налились слезами. — Я не хотела этого говорить, это все потому, что я о тебе беспокоюсь. Как ты сама не боишься, ты же знаешь, что может случиться.
— Только не рассказывай мне опять, что я не люблю своих детей.
Я вышла из комнаты.
Мееле задела меня за живое, но вскоре это прошло. Гораздо дольше не проходило мое удивление по поводу ее прямо-таки истерической вспышки из-за того только, что я хотела отдать Тину в детский сад.
На другой день она вела себя так, как я привыкла, то есть нормально, и спокойно занималась хозяйством, руководила детьми и мною. Кошки, пробежавшей между нами, как не бывало, и наша совместная жизнь продолжалась в полном согласии. Я настояла на том, чтобы Тина ходила в детский сад, и Мееле, не протестуя, приняла это.
Кроме фрау Фюсли, Мееле иногда болтала с портье деревенской гостиницы и с хозяином продуктовой лавки. Этого круга знакомств было достаточно, чтобы до нас дошли слухи о том, что фрау Фюсли потаскуха, что она наставляет рога своему мужу. Нам с Мееле казалось абсурдом приписывать такое тяжко работающей женщине с четырьмя детьми, которая, будучи едва ли старше меня, уже выглядит отцветшей.
Еще живя в долине, в пансионе, мы близко познакомились с нашей соседкой, Лилиан Якоби. Ее полюбила не только я, но и Мееле и дети. Теперь мы ждали ее приезда к нам, в «Дом на холме». Лилиан была старая, болезненная и одинокая. Она жила в ожидании мига, когда ей, немецкой еврейке, выдадут визу и она сможет вслед за детьми и внуками поехать в Южную Америку. Неуклюжая, неряшливая, с добрыми черными глазами, она часто и громко смеялась. Переживания последних лет, до того как ей удалось покинуть Германию, сделали ее нервозной и чрезмерно пугливой. А раньше она была, наверно, замечательным человеком.
