Особенностью квартиры Мейерхольд-Райх были… пустые рамы, сложенные в передней. В комиссионном магазине супруги по случаю купили несколько массивных лепных позолоченных рам – просто так, понравились. А что делать с ними, не придумали. Любопытствующим в шутку говорили, что достойные картины для этих великолепных рам еще не написаны.
«Райх была чрезвычайно интересной и обаятельной женщиной, – восхищался актрисой музыкант Юрий Елагин, знаток театральной Москвы тех лет. – Всегда была окружена большим кругом поклонников, многие из которых демонстрировали ей свои пылкие чувства в весьма откровенной форме. Райх любила веселую и блестящую жизнь, любила вечеринки с танцами и рестораны с цыганами, ночные балы в московских театрах и банкеты в наркоматах. Любила туалеты из Парижа, Вены и Варшавы, котиковые и каракулевые шубы, французские духи (стоившие тогда в Москве по 200 рублей за маленький флакон), пудру Коти и шелковые чулки… и любила поклонников. Нет никаких оснований утверждать, что она была верной женой Мейерхольду, – скорее, есть данные думать совершенно противоположное».
Однажды вся труппа стала невольным свидетелем того, как во время репетиции «Бани» Райх начала слегка флиртовать с Маяковским – ей, по всей вероятности, льстило, что знаменитый поэт не сводит с нее глаз. И когда Маяковский отправился покурить, а Зинаида Николаевна последовала за ним в фойе, Мейерхольд тотчас объявил перерыв, хотя репетиция едва успела начаться, и немедленно к ним присоединился.
Того же Сергея Мартинсона при поступлении в театр доброхоты поспешили предупредить, чтобы молодой актер ни в коем случае не вздумал в перерывах между репетициями болтать с Райх: «Мейерхольд – патологический ревнивец, и расположение Райх может стоить мне работы в театре. Очень скоро я понял, что дело обстояло именно так, и старался ничем не навлечь на себя напрасные подозрения».
Дети не раз наблюдали, как мама, возвратившись домой после очередной репетиции, прямо в передней, еще не освободившись от верхней одежды, вздымала руки к небу и совершенно искренне, еще возбужденная, не остывшая от творческой схватки с режиссером, восклицала:
– Мейерхольд – бог!
И через пять минут нещадно ругала «бога»: «Всеволод, тысячу раз я тебе говорила, не бросай домашние тапочки где попало!» А потом, блаженно потянувшись в кресле, мечтательно говорила домашним: «А как он сегодня орал на меня в театре…»
«Сколько я ни повидал на своем веку обожаний, но в любви Мейерхольда к Райх было нечто непостижимое, – говорил кинодраматург Евгений Габрилович. – Неистовое. Немыслимое. Беззащитное и гневно-ревнивое. Нечто беспамятное. Любовь, о которой все пишут, но с которой редко столкнешься в жизни. Редчайшая… Пигмалион и Галатея…»
