— Ой, папа, смотри, какой красивый аэроплан! — восклицал он, полный восторга при виде выставленного в витрине чудесного посеребренного аэроплана, совершенного во всех деталях, начиная с резиновых шин и кончая шлемом на голове пилота, улыбающегося из-под усов в своей кабине.
И папа грустно улыбался и говорил:
— Да, красивый аэроплан. Хорошая, чистая работа.
Ведь и он всей душой хотел купить этот аэроплан в подарок сыну, да только у него не было на это денег. И Срулик больше об этом не говорил и не просил, очень хорошо чувствуя, что его просьбы только огорчат отца, отнюдь не сделав аэроплан ближе. Наоборот, он тянул отца от витрины:
— Папа, давай пойдем в мастерскую.
И там на полу среди щепок и реек искал обрезки дерева, которые могли бы подойти для корпуса аэроплана, для крыльев и хвоста, и даже головы пилота, которого он сделает сам, собственными руками. Его сестра Рина, которая была старше на два года, в этих вопросах была его полной противоположностью. Когда она чего-нибудь хотела, она дралась за это изо всех сил, не считаясь ни с папой, ни с мамой, ни с положением в доме. Так было, когда она еще училась в школе и душа ее жаждала ручных часиков, и так же было, когда она выросла и, готовясь выйти замуж, поклялась устроить себе «роскошную свадьбу». Она всегда отчаянно боролась за исполнение своих желаний, головою пробивая стенки, преграждавшие ей путь, но все эти жестокие войны не слишком далеко продвинули ее в жизни. Уже тогда, в случае с ручными часиками, Срулик осознал безнадежность всех этих войн. Когда душа Рины возжелала часиков, ибо в тот год девочки из ее класса стали то и дело являться в школу с часиками на руках, это привело к цепочке взрывов, едва не разрушивших весь дом. Она требовала своего с рыданиями, воплями и хлопаньем дверьми, и эти звуки разносились по всему двору, достигая слуха соседей по другую сторону улицы. Бутерброды, приготовленные ей к десятичасовой школьной перемене, она швыряла маме в лицо, а когда Срулик попытался вмешаться, кинула в него портфель с книгами.
— У нас нет денег, потому что ты не желаешь работать! — кричала она папе. — Вместо того чтобы работать, ты целый день играешь в свой храм, как малый ребенок, который строит замок из кубиков!
Чем больше он пытался утишить дочерний гнев и объяснить ей, что он занимается макетом Храма только вечерами, после работы, и что у нет нет достаточно работы не из-за его безделья, а из-за того, что положение на рынке труда не из лучших — каждый день в его дверь стучатся мастеровые, готовые работать почти даром, столяры закрывают свои лавки и шатаются по улицам с пилою за спиной, выкрикивая «столяр, столяр», готовые взяться за любые мелкие починки за гроши, потому что у людей нет денег, чтобы заказывать мебель, не говоря уже о конкуренции с арабскими рабочими и с вифлеемскими плотниками, а вот он, тем не менее, слава Богу, еще не шатается по улицам с пилою за спиной, и его домашние еще не голодают, у них есть, слава Богу, вдосталь не только хлеба, но и хлеба с маслом… Чем больше папа пытался объяснить ей, что ручные часики относятся не к предметам первой необходимости, а к категории «люкс», к излишествам, которым конца нет, и как бы она ни старалась быть в этих излишествах ровней дочкам богачей, всегда найдутся еще более богатые, и сами эти богачки всегда будут считаться бедняцкими выскочками по сравнению с более богатыми девочками, тем больше Рина злилась, пока ее большие светло-голубые глаза, похожие на глаза бабушки Шифры, не начинали излучать настоящую слепую ненависть, как бабкины глаза во время скандалов с зятем. Так папа иной раз оказывался под яростным обстрелом красивых глаз, постоянно менявших свое обрамление: вперявшихся в него то с морщинистого лица тещи, то с цветущего лица дочери. И в том и в другом случае он в конце концов хватал шляпу и убегал в свою мастерскую.
