К тому же, однажды приняв кого-нибудь как своего, она уже не ощущала никакой перегородки между ним и собою, между своим и его. Библиотекарь говаривал мне, что всегда, даже в раннем детстве, чувствовал себя у Эльки свободнее, чем в собственном доме. Там, в Элькином доме, он мог делать все, что Бог на душу положит, в любое время дня и ночи, и не только он сам, но и его добрые друзья, также причисленные ею к числу домашних, поскольку она видела его любовь к ним. Они встречались у Эльки, и когда споры продолжались заполночь и кому-нибудь из них не хотелось вставать и тащиться домой, он оставался ночевать в доме тетушки. В течение нескольких месяцев, когда у Янкеле Блюма не было ни полушки, если он, сунув руку в американский карман своих брюк, случайно находил в нем два с половиной гроша, то, надо полагать, они составляли часть доходов от «кастрюль, мисок и пепельниц», которые Элька украшала рельефами в своем маленьком склепике, именуемом всеми друзьями «Приют творца».
По причине все того же отсутствия перегородок тетушка Элька могла явиться с визитом в самые странные часы, и вплоть до происшествия с адресом мать Срулика ни словом ей о том не обмолвилась и всегда радушно встречала, не жалуясь на нарушенный распорядок дня. Однако гораздо хуже нарушения домашнего распорядка было «влезание Эльки в печенки», как утверждала мать библиотекаря с момента их разрыва (а когда сердилась, то обвиняла обеих, Эльку и Этель, объединяя под прозвищем «старые девы»), Рахели была весьма чувствительна к посягательствам на свою территорию. И так же, как она не выносила чужого копания в своей душе, она не терпела никакого чужого прикосновения к своему телу. Поэтому каждая поездка в автобусе или, например, стояние в очереди за билетами в кино превращались для нее в ад с того момента, как чужие потные тела начинали ее толкать. Всякая теснота пробуждала в ней одновременно с брезгливостью и тошнотой острое желание убежать и спрятаться в собственном закутке. «Но от Элькиного влезания в печенки нет спасения», — утверждала она все годы. Как внезапный порыв бури появляется «старая дева» в доме и «немедленно лезет вам прямо в глотку» — поскольку Элька хочет пить после ходьбы, она сразу же подходит к Рахелиному стакану с чаем и бесцеремонно, будто это что-то само собой разумеющееся, делает из него большой глоток. Пока она пьет, ее взгляд падает на новую блузку, лежащую на кушетке, и она тут же устремляется к ней, чтобы примерить ее перед зеркалом. На кухне она пробует еду из кастрюли, и, если у нее в зубах застряли крошки, она не задумываясь воспользуется Рахелиной зубной щеткой. Рахели, конечно, не выказывала никаких знаков раздражения, но когда буря проносилась, она выплескивала остатки чая в раковину и наливала себе другой стакан, засовывала новую блузку в корзину с грязным бельем и выбрасывала зубную щетку в помойное ведро. Зубная щетка принадлежала к ее наиболее интимным предметам, и, кроме мужа, она никому не позволяла ею пользоваться, даже собственным детям. Им Рахели говорила еще до разрыва:
