Декабрьским днем я возвращалась из школы домой и вижу: на мосту стоит кучка парней, и среди них Володя. Не успела я дойти до них, как они схватили самого маленького (один из них все время держал его за шиворот, чтобы не убежал) и стали раскачивать его за руки-за ноги. Я побежала: «Что вы делаете?» — «Иди отсюда, Настя, иди!», — Володя обернулся ко мне, и лицо его было такое чужое и такое жестокое, что я испугалась. «В карты его проиграли». И другой кто-то обматерил меня. Я побежала со всех ног прочь — так испугалась. Проигранного в карты паренька они, раскачав, сбросили с моста на лед.
Вечером я спросила Володю: «Володя, зачем ты с ними был?» — «Мне иначе нельзя, Настя. Я атаман». — «Но тот-то, которого вы… он-то чем виноват?» — «Он не виноват. Но его проиграли. Так, значит, надо». — «Ничего не надо! Он один, маленький, а вас вон сколько лбов на него!» — «Ты держись от этого подальше, Настя. Обходи стороной. Поняла? Ты хорошая девочка, а в это ты не вмешивайся, это…» На лице его появилась гримаса отвращения и тоски. Он отвернулся от меня.
Драки в детском доме бывали страшные. Дрались в основном наши и деревенские, которых почему-то звали «касьяне». Может быть, от того, что они — крестьяне. Однажды я сидела дома и читала — вдруг бегут девчонки и кричат: «Скорей, скорей! Бежим, бежим!» — «Куда? Что такое?» Мы все выскочили на крыльцо — на улице шла большая драка. «Касьяне» приехали на лошадях. Детдомовцы с цепями, на концах которых шишки — их делали тайно от учителей, в мастерских. Они бьют цепями по лошадям, по всадникам, а те сверху — дубинками, железными прутьями. Кровь течет. Кого-то свалили, топчут. Я закричала и убежала. Потом, как вспомню эту драку — меня начинала бить дрожь, и я видела перед глазами окровавленные лица, разинутые рты и слышала как наяву страшные крики и ругань.
В 1942 году, на второй год моей жизни в детдоме, к нам в Новошайтанку приехал новый директор, о котором сразу же разнесся слух, что он еврей. У него была большая семья. Мы побежали смотреть, прилипли к окнам его дома. Тогда он занавесил окна газетами и кальсонами. Но мы все равно подсмотрели в щелочки, как он, его жена, мать, сестра и двое детей сидят за круглым столом и пьют чай из большого медного чайника. Это нас поразило: «Бедный! Совсем ничего у него нет! Даже занавесок!»
После этого мы забыли о нем — директор детдома был очень далек от нашей ежедневной жизни. Он приезжал к нам только по праздникам, произносил в клубе речи. Когда война кончилась, пронесся слух, что он уезжает к себе на родину, в Одессу. И ребятам в мастерских дали задание: делать чемоданы. В эти деревянные чемоданы вбивали железные гвозди с заклепки и обтягивали их кожей. Чемоданов было сделано штук тридцать. Сначала никто не знал, зачем их делают — ребята думали: «просто учимся». Но однажды по узкоколейке, подходившей к Новошайтанке, подогнали вагончик, и в него наши же ребята стали грузить эти чемоданы. Все были с адресами, все шли в Одессу. Ух, как мы возмутились! Приехал бедным, окно загораживал кальсонами — а уезжал богатым человеком! И шелестело по всему детдому: «Еврей… еврей!» Так я впервые столкнулась с этим явлением — с евреями.
