– В Александрии, – пояснил Фёдор Евстафьевич, – когда мичманом плавал с англичанами.
Проводив визитёра, Бибиков испытал облегчение. "Ох уж эти морские, – хмуро подумал он. – Где их нелёгкая только не носит. Наплаваются, насмотрятся, и ну обезьянничать. Всё-то им неймётся". – И, подойдя к столу и энергично побарабанив пальцами по столешнице, подумал ещё: – "А, впрочем, делать нечего – не миновать писать кузине".
* * *
Вернувшись от Бибикова, Фёдор Евстафьевич вышел из коляски и направился было к дому, но внимание его привлекли голоса, слышные от людской. Приблизившись, Фёдор Евстафьевич различил голос Ершова, который своей вязкой густотой покрывал теноры мальчишек, бывшими его собеседниками. Фёдор Евстафьевич перешёл двор, стал в тень под стену людской и осторожно выглянул из-за угла.
Ершов сидел на вертикально поставленном дубовом полене, и, уперев локоть в колено, курил трубку, то и дело окутываясь свирепыми клубами сизого дыма. Несколько дворовых девок и парней, столпившись вокруг, взирали на Ершова с каким-то онемелым благоговением. С бесцеремонным любопытством они рассматривали его робу, его крепкую шею, к которой будто уже несходимо пристал загар неведомых небес, и даже когда дым его трубки окутывал их, они не отступали ни на шаг и даже девки не осмеливались закрываться рукавами.
– И говоришь, из любой земли до любой земли доплыть можно? – ломким юношеским голосом спросил щупленький паренёк, которого остальные звали Николка.
– Отчего же нельзя, – усмехался Ершов, выпуская клубы дыма. – Всюду можно. В море везде дорога.
– И вы плавали? И народы разные видали? – подхватил второй.
– Двадцать пять лет служил – уж тут как не повидать? Англичане – те народ справный, во всём у них устройство, и на кулачках любители. Французы тож народ силён, да другим манером. Как бы ясней сказать? – задумался он, пыхтя трубкой.
Между вопросами и ответами протекало известное время, обусловленное исключительно робким почтением собравшейся публики.
– А что, дяденька, другие народы?
– А других народов нет, – донёсся до Фёдора Евстафьевича настолько удивлённый голос Ершова, что, казалось, в нём звучало презрение к этим другим народам.
Николка озадаченно помолчал.
– Как же нет? – наконец решился возразить он. – А немцы-то вот есть иль нет?
– Об этих и говорить не стоит, – махнул рукой Ершов в досаде. – С этими мы на мысе Доброй Надежды подрались – только руки раззудили: и работать нечего было.
– А что, дядя, – не отставал Николка, – примерно спросить, велико-то море?
