— Ишь куда загнул! Не настолько же переломится наше сознание?
— Много ты знаешь об Излучении!
— Немного. Но одно наверняка: оно расшатает наши организмы, и мы, наконец, выйдем под солнце из своего ночного одиночества!
— Может быть… Если выживем.
— Опять ты преувеличиваешь, чудак!
— Если бы…
Миччи вздохнул и покатился под горку, такой кругленький, взъерошенный и несчастный, что Тьоу отвернулась. Разве бедняга, с его мучительной неспособностью не думать, виноват, что волнуется за свои привычки, за настроение тави и особенно за одну молоденькую тавинку — за нее? Еще, вероятно, он просто боится Излучения: говорят, в какой-то момент наступит боль.
Не очень веря в свое возвращение, он даже с осинкой простился. И Тьоу его ни капельки не осудила: она и сама едва не сказала напоследок березке грустное «Прощай!». Вот Зииц — тот совсем другое дело. Для него новое хорошо уже тем, что оно — новое. Зиицу нравится быть чуть впереди остальных. К тому же, росой не пои — дай покомандовать. И хотя Тьоу на этот раз согласна с его мнением об эксперименте, но ведь и разделять мнения можно по-разному.
За мыслями Тьоу не заметила, как замедлила шаг, чем бессовестно воспользовался Миччи. Ворча и стеная по поводу раннего вставания, он повалился под кустик и мгновенно задремал. Убежавший вперед Зииц вынырнул откуда-то из-за пня, прикрикнул на соню и, не ожидая, когда Миччи кончит переминаться с ноги на ногу, прямо с середины продолжил спор:
— Представляете, как это здорово — тави и человечество лицом к лицу!
— А дальше? — осведомился Миччи.
— Что «дальше»? — не поняла Тьоу.
— Ну, предстанешь ты, вся такая шустренькая, юркая, с полупрозрачной кожей, с уродливыми — по их понятиям — глазами, со своими слабенькими четырехпалыми ручками… Неужели ты думаешь, что они будут в восторге от этой встречи?
— Должны ведь они понять, как нам надоело одиночество! Вы слышите, люди? Примите нас в братья!
Последняя фраза прозвучала безнадежно-отчаянно, как крайний аргумент в споре, как неожиданная петушиная нотка в голосе подростка. Солнце манило Тьоу крепко и непонятно. И никому не расскажешь про дневные краски, которые она урывала для себя ценой обожженных глаз. Потом все тускнеет, сереет, но эти первые мгновения она ухитрялась растянуть в памяти, дополняя солнечными бликами однотонный инфракрасный спектр своего фолля. А внезапное сегодняшнее желание остановить ту девочку-грибницу, поболтать с ней немножко. Тьоу цеплялась за ее курточку, окликала, дергала выбившуюся из-под капюшона прядку, но человеческий детеныш ее не понял. И Миччи со своей тихой любовью к уюту тоже ничего не поймет…
