Ох, до чего обрыдла должность! Опять Ефрем шаркает, сует писанину.
— Запали-ка! Не разберу.
Из пяти свечей, воткнутых в хребет серебряного кита, секретарь зажёг две. Велено экономить. Полдень уже, а темно, канал от ненастья чёрен.
«Кудерный мастер Иван Пижон» — значится в челобитной. Завивал министров датского двора. Ныне изъявляет желание ехать в Россию.
— Слышь, Ефремка! — негодует посол. — На солдат, что ли, парики нацепим? Ух, молодцы кудрявые! Страсть испугают шведа!
Откинул листок, взял другой. Петра Паланде просьба, мастера кружевного дела.
— Парики да кружева... Эдак воюем... Саранча на наши хлеба...
А царь пеняет — в Дании набор идёт слабо. Что ж, королю не укажешь. Не уступал людей. А теперь казну-то порастряс на всякие роскошества — и рад избавиться.
— Кружева, цветочки... Ягодки соберём ли? Разрешит ли Карл[4]? А это кто таков? Тут курица набродила — на-ка, читай!
— Степан Лубатье, багинетчик... Штыки евоного изделья всюду похвалены.
— Привирает небось...
Однако не чета тем дармоедам. Не цветочник. Хвастлив только. Всюду похвален... В целом свете, что ли?
Тянуло обратно в мыльню. На канале Христиансхавен стукались бортами суда, а чудилось — бьют в хилую стену посольства.
Ефрем принёс чарки, ушёл в погреб за водкой. Измайлов оглядел накрытый столик. Назначена аудиенция. С мастерами, с подлым званием, речь короткая, а господина Трезини[5] нужно принять с честью. Дворянин всё же...
Ефрем отшатнулся, открыв дверь, — так быстро, смело вошёл человек невысокого роста, лёгкий, в помятом коротком кафтане.
— Припадаю к стопам светлейшего князя, — пропел он бойко немецкие слова.
Посол ответил с подобающей учтивостью. О господине архитекте наслышан и ждал со дня на день.
Потом замолчали оба. Гость уставился на икону и смешно заморгал, ослеплённый золотым окладом с каменьями. Обвёл взглядом лавки по стенам, сундук, окованный фигурным железом. Подивился на бочонок в углу, с ковшом на крышке, — квас-то и вовсе в диковинку.
Убранство отчее, боярское. Измайлов привёз его с великим бережением, сохранил упрямо. Прослыл в датской столице живым куриозом. Выделялся и обличьем — скулами, азиатской желтоватостью кожи, подсушенной годами. Род Измайловых — от татарских ханов. Помня об этом, посол порою, забавляясь, то коварно щурился, то картинно свирепел, изображая необузданного восточного владыку.
Сейчас взирал на гостя испытующе. А тот словно забыл про хозяина. Встрепенулся, пальнул чёрными точечками глаз прямо в лицо. Измайлов дёрнулся недовольно — столь ощутимо стало любопытство.
