Грудами и хребтами лоснится на предполье вырытый грунт, многие траншеи обращены в шанцы — полевые укрепления, где таятся за фашинами орудия. Высунулся из расщелины Ламбер — с тростью, в парике, без треуголки. Шариком перекатился генерал-инженер и исчез в раскопе. Царь усмехнулся ласково, приказал позвать.
— Сир, — сказал француз, отдышавшись. — Смотрить! Не свинцовый дело, нет?
Берут серебро, а дело свинцовое, — так отозвался царь о нерадивых иностранцах. Ламбер запомнил. Грязь облепила его, только парик сохранился в чистоте, не свалялся. Пётр обнял Ламбера, приподнял как ребёнка.
— Нарыл же крот...
Два дня потребуется на то, чтобы докопать, уплотнить полукольцо осады, подтянуть ещё ближе апроши, сиречь траншеи. Но ожидание для Петра невыносимо — ведь до моря рукой подать.
В ложбине, среди деревьев, шатёр фельдмаршала. К нему со всех сторон промяты тропы. Пётр двинулся туда прямиком, ломая малинник.
Шереметев поднял на капитана бомбардиров усталые, оплывшие глаза.
— Жаль города, Пётр Алексеич. Сколько добра — и прахом...
Ныне лишь печные трубы торчат за Охтой, указывая протяжение улиц, — пять вдоль, три поперёк. Шведы уничтожили православный храм, не пощадили и свои, лютерский. В Охту заходили морские суда, брали лён, рыбу, сало...
— Один купчина до того разжился... Сказывают, Карл у него деньги занимал. Не гнушался король-то... Значит, растерял казну.
Царь слушает рассеянно. Неужто не трогает его утрата?
— Пристани, пакгаузы — всё дотла сгорело. Изволь, государь, твоё любимое!
Придвинул коробку с кнастером — едким голландским табаком. Измученный верховой ездой, фельдмаршал отдыхал теперь в мягком кресле, в шатре! На его бархатном подбое много раз повторялась златотканая корона, с коей свешивались на одной нити два немецких креста с толстыми концами-обрубками.
Собственный герб — редкость, у большинства вельмож он вызывает зависть, а у царя — неизменно улыбку. Борис Петрович заимствовал герб у Данцига, понеже боярская фамилия Шереметевых, по преданию, происходит из тех краёв.
— Крепость, бог даст, возьмём целенькую...
Но и это, кажется, не заботит царя сей момент. Капитан бомбардиров не вытерпел, оборвал фельдмаршала.
— Господин мой... Дай роты четыре...
Жирная рука, сокрушённо бродившая по карте, по пожарищам, остановилась.
— На что тебе?
— Пойду разведаю устье...
Глаза Шереметева вскинулись с ужасом.
— Не бойся, доплыву.
Воля царская прозвучала в голосе капитана — отказать нельзя. Авось удастся урезонить.
