С самого начала этой возни над «ужинным» костром был подвешен котелок с глухарем, разрубленным на три части по числу едоков. Котелок кипел себе и кипел, только временами дядя Валя подливал в него воду по мере выкипания. А мы старательно устраивались на ночлег, и даже Розка притащила в балаган кем-то давным-давно брошенную кепку. Дядя Валя оценил ее старания, Розку похвалил, а кепку закинул в речку.
Увенчались все эти старания тем, что мы свалили здоровенный кедровый пень высотой метров пять, а толщиной больше полуметра, разрубили его пополам, в одной из половин высекли топором паз вроде того, что делаются при строительстве изб, и приволокли оба бревна к балагану. Положили вниз круглое бревно, а наверх то, которое с пазом, аккуратно уложив его на нижнее и при этом засунув в паз немного щепок и небольшой кол — «регулятор», как определил его смысл дядя Валя.
Затем дядя Валя подытожил:
— Ну, теперь только одно осталось…
Отошел немного в сторону и отрубил длинную сухую ветку от горелой лесины. На мой вопрос, что это, ответил коротко: «Прикуриватель» и пояснил:
— Вставать-то ночью лень будет, а курить захочется. Ты ж дымишь не меньше моего. Сунешь кончик в огонь и дыми сколь хошь.
После этого он уже всерьез заинтересовался котелком. Долго щупал ножом содержимое и заключил:
— Сырой, не хочет вариться. Надо было сначала обжарить на вертеле. Да и старый он. Вишь, веса-то полпуда почти, а такого только в русской печке упаришь. И то не всегда. Так чо делать будем? Ишшо варить, али…
Я высказался за «али», а Розка только хвостом старательно виляла, но ее мнение и так было ясно. Дядя Валя вывалил мясо на кусок бересты, захваченной им из живого леса для «чуманца» — кормушки для Розки, мне он выделил пол-тушки и одно бедро, себе точно такую же долю, а Розке крылья и кое-какие внутренности: пупок, сердце и печень, которые только и выглядели сварившимися.
Сколько я ни пытался дожарить мясо на палочке, оно так и осталось жестким, не поддающимся зубам. В общем, мы с дядей Валей поужинали последней банкой «обезьяны», а Розке достался весь глухарь, что ее совсем не обескуражило. Живот ее стал похож на волейбольный мяч и даже слегка звенел, когда по нему похлопывали.
На ночь Розка улеглась рядом со мной и время от времени скулила и взлаивала во сне тонким щенячьим голосом.
Утром мы спрятали вчерашние пробы на месте ночевки и двинулись дальше. Днем мы погнали по речке перед собой большую стаю уток-крохалей, которые обычно до поздней осени не поднимаются на крыло и несутся перед пешеходом, как маленькие глиссеры, быстро перебирая лапками и помогая себе крыльями. Попасть в этих скоростников на ходу довольно трудно, и я истратил два последних дробовых патрона, а добыл одного птенца размером со скворца. Теперь у нас из боеприпасов, или «провианта», как называл их дядя Валя, оставались только два пулевых патрона, коими и было заряжено ружье на случай встречи с медведями. Пока мы их не видели, Бог миловал, как говорится, но присутствие этих хозяев тайги мы ощущали постоянно: то измятая и объеденная малина, которой мы сами подпитывались понемногу, то здоровенные кучи свежего помета, то недальнее верещание медвежат по направлению нашего хода. Розка пока тоже не проявляла беспокойства — бегала впереди, и поскольку мы сняли ее с довольствия, пыталась ловить мышей — мышковала, как лиса, часто небезуспешно, что было видно по ее довольной и иногда окровавленной морде.
