Гид расскажет вам все это, и я спрошу: ну и что? Подобную информацию легко извлечь из книг и видеофильмов, но главное — не это, главное — впечатление. Отойдите в сторонку, взгляните на мост, прогуляйтесь по нему и ощутите ту сказочную атмосферу, что создают река, ароматный воздух, виды города и три десятка статуй. Так ли важно, кто и когда их установил, кого они изображают? Целостная картина впечатляет гораздо сильнее, и ни к чему мелкие подробности; здесь, на мосту, вы можете реально погрузиться в прошлое, почувствовать то, что стоит за каждым из нас: ощутить генетическую память многих поколений предков, чья жизнь была суровой, часто голодной и очень короткой. Однако они продолжали род человеческий, трудились и создавали красоту, пришедшую к нам словно послание из минувшего, как знак того, в чем заключается предназначение людское. Не в этом ли смысл Карлова моста и других подобных мест?
Возможны ли иные трактовки? Да, разумеется. Сам мост — символ имперского статуса чешской столицы, а изваяния — символ ее унижения. Большей частью они создавались по заказу и на средства иезуитов, доминиканцев, августинцев и прочих радетелей из католических орденов, искоренявших в Чехии протестантско-гуситскую ересь. Чехия в те времена была не свободной страной, а славянским придатком Австрийской империи, и статуи святых, в основном, не чешских, символизировали ее подчиненность католикам Габсбургам. Так что изваяния, установленные на мосту, который старше их на триста лет и создан в эпоху величия Праги, можно трактовать в определенном идеологическом смысле. Но и его нельзя втиснуть в бинарные рамки «победа — поражение», ибо галерея святых многозначна; если проследить, при каких обстоятельствах появлялись те или иные памятники, становится ясной их связь с политикой, будь то мрачное время реакции и гонений или сравнительно либеральная эпоха, когда Габсбурги предпринимали попытки умиротворить своих славянских подданных.
Разумеется, тогда, оказавшись в этом святилище над водами Влтавы, я не думал обо всех этих сложных символах и знаках. Я старался увидеть нечто новое в памятном мне пейзаже: не потому, что изменились Карлов мост и Прага, а по той причине, что я сам стал другим. Юность, увы, не воротишь, и девятнадцать лет — изрядный срок…
Я родился в послеблокадном Ленинграде в семье военного врача, и мы, как и Владо со своими родителями, буквально «жили на чемоданах», нигде не задерживаясь надолго. Кольский полуостров, Киев, Феодосия, Ялта и другие крымские городки, Калуга, Смоленск… Отец служил в военных госпиталях, в каждом по три-четыре года; если умножить этот срок на семь-восемь мест службы, как раз и получится вся жизнь офицера. Мать болела туберкулезом, обычным в те послевоенные годы недугом, и, когда ей становилось особенно плохо, меня отправляли к бабушке в Ленинград. Так я и мотался между Ленинградом и местом очередной службы отца, что наделило меня привычкой к странствиям. Повзрослев, я ей не изменил и охотно ездил всюду, куда требовала работа. А поводы для этого возникали нередко — наш институт снабжал рентгеновской аппаратурой науку и промышленность огромной страны. Я видел Норильск и Владивосток, Алма-Ату и Ташкент, Львов и Таллин, города Сибири и Урала, Поволжья, Украины и Юга России. Ни один из них не был похож на Прагу, даже Таллин и Львов, где сохранились старинные кварталы с узкими улочками, средневековая готика, башни, замки и соборы. И дело не в том, что в чешской столице таких диковин много больше — в Праге старина жива и настолько сильна, что диктует стиль всему городу. В Таллине и Львове крохотные аналоги Старого Города окружены и подавлены индустриальными пейзажами, они подобны мавзолеям, в которых хранятся кости и черепа былых владык. И к тому же там в любой день этот прах могли выбросить — ведь мне доводилось бывать в советском Таллине и советском Львове, а в те времена любую церковь, любую древность запросто сносили по воле партийных чиновников. Собственно, та же картина и сейчас наблюдается в Москве, Петербурге и других российских городах; партия уже другая, а чиновники — прежние.
