Ну что еще? Говорят, на следующей неделе с началом июльских каникул приедет много туристов, но вроде здесь, в городке, никто ночевать не остается, боятся заразится, а ведь они самые гнилые, прости за выражение. Знаешь, долго это не продлится, потому что такие деньги тратятся, и все из предосторожности, какая еще предосторожность, да если бы все сделали себе рентген, Вальехос разом обезлюдел, все бы сюда примчались. Ладно, все ради мамани, лишь бы ее сынок вылечился. И ты, блондиночка, лучше веди себя осторожней, а то я выставил надежные дазоры, так что давай без подвохов, все равно же узнаю, думаешь, нет? Если расфуфыришься, нацепишь цацки и пойдешь гулять с каким-нибудь местным фраером, я в один момент про все узнаю. Нет, правда, грязной игры я не прощаю, ты этого, пожалуйста, никогда не забывай.
Куколка моя, бумага кончается, больше о здешней жизни рассказывать не буду, сама представляешь: еда и отдых.
Что до медсестер, они здесь все пуленепробиваемые, самая младшая ходила в школу еще с Сармьенто.
Целую тебя, пока не скажешь "хватит",
Хуан Карлос.
Ну ладно, отвечай с обратной почтой, как и обещано, я здесь скучаю больше, чем ты думаешь. Не меньше трех страниц, как в моем письме.
Под солнцем на балконе он собирает свои черновики, откладывает в сторону плед, поднимается с шезлонга и спрашивает у молоденькой медсестры, в какой комнате живет старик, сидевший напротив него за столом, когда они пили чай в зимней столовой. Дверь комнаты номер четырнадцать отворяется, и старый профессор латыни и греческого приглашает гостя войти. Он показывает фотографии своей супруги, детей и внуков. Касается своего восьмилетнего пребывания в пансионате, неизменного характера своей болезни и того, что не знаком ни с одним из трех своих внуков по различным причинам, главным образом материальным. Наконец, он берет черновики гостя и, как обещал, проверяет орфографию всех трех писем: первого - на семи страницах, адресованного сеньорите, второго - на трех страницах, - адресованного семье, и третьего - также на трех страницах, - адресованного другой сеньорите.
Коскин, суббота, 27 июля 1937 года
Дорогая моя!
Передо мной лежит твое письмо, сколько я его ждал, оно помечено 8-м числом, четвергом, но штамп почты Вальехоса от 10-го, почему ты так долго не опускала его в ящик? Как видишь, я стою с вентовкой наготове.
Сначала пришло письмо от сестры, ты бы видела, до чего вонючее письмецо, полторы страницы, написанные во время урока, пока ученики рисовали рисунок, небось изобразили ее с короткими ножками? я на нее зол. Маманя обещала писать обязательно, а теперь дала задний ход, у нее, мол, рука сильно дрожит и ей стыдно слать мне каракули. Но это же почерк моей родной мамани, неважно, что каракули. Сестра ее критикует и держит в страхе.
