В это мгновение, отвечая на его животную страсть, она поняла, что навсегда потеряла его как приятеля, как живую игрушку. Он больше не был тем Гхошем, с которым она забавлялась, тем Гхошем, который представлял собой не более чем реакцию на ее собственное существование. Ей было стыдно, что она не видела его в таком качестве прежде, не понимала природы этого наслаждения и тем самым отрицала как себя самое, так и его. Достаточно было привлечь его ласковым словом — его, однокурсника, коллегу, чужака, друга и любовника. У нее сжималось горло при мысли о том, сколько вечеров они растранжирили попусту на шутки и прибаутки (причем это она в основном насмешничала и отпускала колкости).
Поутру она проснулась, покормила малышей, поменяла пеленки и, когда дети уснули, вернулась к Гхошу. Они начали сызнова, и было словно в первый раз: неповторимое, невообразимое наслаждение, стук спинки кровати о стену (стук извещал об их страсти Алмаз и Розину, появившихся в кухне, но Хеме было на это наплевать). Потом они снова уснули и только при звуках коровьего колокольчика и мычания теленка поднялись.
Хема уже выходила из спальни, когда Гхош остановил ее:
— Выйти за меня замуж — это для тебя по-прежнему шутка?
— Не поняла?
— Хема, ты пойдешь за меня?
Он не ожидал, что она немедля ответит, и удивлялся потом, когда это она успела подготовиться.
— Пойду, но только на один год.
— Что?
— Рассуди сам. Нас свели дети. Не хочу возлагать на тебя какие-то обязанности. Я выйду за тебя сроком на год. Потом разбежимся.
— Но это же абсурд, — фыркнул Гхош.
— Мы можем продлить брак еще на один год. А можем и не продлевать.
— Я знаю, чего хочу, Хема. Чтобы наш брак был заключен навсегда. На веки вечные. Я заранее знаю, что буду наш брак продлевать.
— Ты-то знаешь, мой милый. А я? У тебя есть сегодня плановые операции, так? Передай матушке, что я снова берусь за гистерэктомии и все такое прочее. А тебе настал срок освоить и другие гинекологические операции, не только кесаревы сечения.
Выходя, она глянула на него через плечо. Ее робкая улыбка, беспокойные глаза, поднятые брови, крутой изгиб шеи, казалось, принадлежали танцовщице, привыкшей, чтобы ее понимали без слов. Гхош смолк. Целый год? Тут до ночи бы дожить. Каких-то двенадцать часов — а будто целая вечность.
