Тётю Любу в Бутурлиновском педучилище знают все. Запах от её пирожков с картошкой и капустой не даёт покоя голодным студентам ни на переменах, ни во время занятий, так как пахнут они на весь корпус точно, и, по-моему, даже чуть-чуть на улице. Скромная, немногословная, всегда в своём коротеньком фартучке и сиреневом берете, она стоит в фойе возле окна перебирая в кармашке звенящие копейки. Частенько она подзывала меня к себе, и, разворачивая старое детское одеяло в коробке, доставала горячий пирожок со словами: «На, кушай сынок. Уж больно худенький ты какой-то». Я же в ней души не чаял! Но при этом никогда не задумывался откуда и почему ко мне такое излишнее внимание и любовь? Тётя Люба была для меня олицетворением светлого, гуманного, и безгранично доброго человека. Но в тот вечер я словно заглянул ей в душу, и увидел там нечто страшное. До Нового года оставались считанные дни. В пустой, холодной аудитории я дописывал учебный натюрморт. Было около двенадцати часов вечера. Все уже давно разошлись по домам, а я упорно накладывал слой за слоем масляной краски. Когда старый советский софит стал двоиться в глазах, освещая два натюрморта вместо одного, я решил на сегодня прерваться, и отложить художества на завтра. Направляясь к выходу с этюдником наперевес, я увидел на месте сторожа ту самую тётю Любу. Она сидела возле окна, курила, и очень тихо слушала радио «Маяк».
— Добрый вечер — сказал я.
— Здравствуй, Саша — ответила она, и затушила сигарету в стакане с водой.
Я не скрывал своего удивления. Мне даже стало немного неловко от того, что я её увидел, и тётя Люба это явно заметила.
— Чем ты там допоздна занимался? — с лёгкой улыбкой спросила она.
— Да так, долги подчищаю к сессии.
— Молодец. А вот мой лодырь совсем учиться не хотел — сказала тётя Люба, и резко поменялась в лице.
— У Вас есть сын?
— Был. В прошлом году похоронила — тяжело вздохнув, она выключила радио и закрыла глаза своей маленькой, морщинистой ладошкой.
Паузу в нашем разговоре заполнила писклявая и тонкая тишина.
— Для тебя это может странно прозвучит, Саша, но я даже рада тому, что он умер — в голосе этой женщины появилась дрожь, а на глазах заметно выступили слёзы.
— Я всегда ему говорила: «Витька не пей, ведь ни к чему это хорошему не приведёт, сынок!» — А он меня и слушать не хотел, будто нет меня совсем. Даже мамой перестал называть… Идёшь с работы, а он лежит на улице возле дома в собственной луже и стонет от того, что рожа разбита. А у меня сердце кровью обливается — моё ведь дитё, родное.
