* * *
…В сентябре они снова отдыхали с Кириллом на заливе, в местном пансионате. После длительных ссор и примирений снова шли по берегу и держались за руки, а потом вернулись в гостиницу. Спинным мозгом она чувствовала, что Кирилл в тот день очень устал, хотел спать. Они пили коньяк, смотрела телевизор, который отбрасывал блики на деревянной стене и не умолкал ни на минуту, а потом была такая длинная ночь, что Маше сквозь давящий сон мерещились лица из прошлого, оскалы-оборотни людей или теней, которых она когда-либо встречала или видела. Кирилл заснул, а потом проснулся, когда светало, и был так неистов и бессловесен, что Маше в какой-то момент показалось, что она сейчас задохнется. Распластанная вдоль кровати, она так и уснула у него на спине, в каком-то странном, совершенно незнакомом для себя угаре. Утром он встал рано, сварил кофе и ушел гулять. Качаясь, Маша вышла на кухню и, почувствовав, что у нее болит горло, залпом допила коньяк. Когда он вернулся, вдруг, неожиданно для себя, ударила его по лицу, да так сильно, что на щеке Кирилла сразу выступил фиолетово-бурый след-отпечаток руки или кольца.
– Ненавижу тебя! – закричала Маша и снова ударила его уже куда-то вбок, по голове.
Кирилл отпрянул, посмотрел не нее с удивлением, даже ужасом, сначала хотел обнять ее, потом – оттолкнул, но спросить, просто по-человечески спросить, что случилось, так и не решился. Маша хотела снова ударить его, закричать, выбежать вон. Разрыдалась. Он как будто бы стал еще более равнодушным и сумеречным, настолько, что она как-то даже внутренне сникла, успокоилась. Потом примирились. Несмотря на внешнюю холодность, в Кирилле была какая-то неловко-странная, воспитанная с молоком матери сдержанность, аристократичность что ли. Выражалось это даже не в манере говорить или вести себя, внутренней тактичности, сострадании, но в способности принимать правильные решения при любых непредвиденных обстоятельствах, что проявлялось редко, но было явно. Он мог спокойно наблюдать, как Маша мучилась или плакала, не задавая лишних вопросов, но в минуту полного ее отчаяния всегда приходил на помощь даже не из чувства сострадания, а из логически выверенного знания о долге. Как будто бы всем своим спокойным видом заявлял во всеуслышание, что в случае смерти, потопа или пожара мужчиной и хладнокровным защитником – все-таки будет он, не она. А потом он даже разоткровенничался. Долго рассказывал о своих девушках, о том, что когда-то увел любимую подругу у лучшего друга, и снова о том, как его предала и растоптала жена.
