А потом зарядил дождь. Лондонский дождь, нескончаемый дождь, который, казалось бы, затмил собой все пространство. Капли крахмальным сгустком свертывались в серых лужах, которые медленно растекались по асфальту, как скисшее молоко, а небо было похоже на старый серый плащ на даче, брошенный в старый деревянный гараж и пролежавший там три года под снегом. Маша взяла забытый кем-то огромный зонт и накупила целую сумку продуктов, которые они с Танечкой медленно поглощали под рокот телевизора.
По приезде домой Маша почти сразу уехала в Грецию. Купалась каждый день по несколько раз, пытаясь то ли сбросить с себя что-то тяжелое, то ли отмыть, тоже, «что-то», то ли просто – провести время и забыть то странное ощущение сопричастности и боли, которое ей передалось за время общения с Танечкой. Однажды Маша даже чуть не утонула, как будто находясь в состоянии этой страшной полу-жизни-полу-эмоции, заплыла далеко – далеко, а потом плескалась как пойманная рыба с шершавой чешуей, пытаясь стряхнуть плавникам тоску, которая передалась ей от Танечки, или уже давно жила в организме, медленно отравляя его, остановив рост и не позволяя реализоваться.
Маша снова занимались французским языком с Алешенькой, подолгу склоняя головы над текстами, а потом, как-то, находясь в приподнятом настроении, Танечка позвала ее на свою дачу. Праздновали ее день рождение. Было много народу, как в фильмах по рассказам Чехова. Безысходность и ожидание чего-то нового и неожиданного, которое все равно не состоится, никогда не наступит. Это ощущение безысходности настолько явно витало в воздухе, что все присутствующие как будто боялись до конца отпустить хоть какие-нибудь чувства, развеселиться. Была на даче и лучшая подруга Танечки, веселая крупная девушка с простоватым, но страшно влюбленным в нее мужем. Муж все время что-то отчаянно чинил, чуть не падая с лестницы, потом смеялся, и снова лез наверх, прилаживая что-то практически на весу. Потом они все вместе играли в баскетбол, потом снова красили хорошо окрашенный забор. Танечка и ее подруга казались самой замечательной парой подружек, так хорошо знающих о жизни друг друга, что им даже не нужно было разговаривать. Потом они, наконец, все вместе сели за стол, много выпили и стали петь под гитары местного идальго отчаянные и грустные цыганские песни, а потом еще – ретро-старые, из детства. В какой-то момент Танечка удались в дом, и вышла, как, видимо, бывало раньше – ярко накрашенная, хорошо одетая, уже в полной мере готовая для танца, вина и веселья, которое и не собиралось наступать.
